обернитесь

попало в утро

Люди не могут быть одни
Собираются в стаи, вьют города
Люди жалеют, что они
Не летают как журавли.

Ищут они клочок земли
Где надеются переждать холода
Сорри, мама - нету такой земли.

Не было смысла больше ждать
И делить белый свет на правду и ложь
Не было смысла вновь гадать
Каким ветром нас унесло.

Где ты была в тот день
Когда моё счастье ко мне впритык подошло
Улыбнулось и мимо меня прошло.


Обернитесь, обернитесь
И пройдите сквозь меня красной нитью
Я не знаю кто вы есть и какой несёте крест
Обернитесь, я здесь.

Ветер опять стучит в мой дом
Одиночество лезет в каждую щель
И на простой вопрос "За что?"
Не могу я найти ответ.

Разве так важно, что потом
Может быть и мы с вами чья-то мишень
Обернитесь - дальше дороги нет.


Обернитесь, обернитесь
И пройдите сквозь меня красной нитью
Я не знаю кто вы есть и какой несёте крест
Обернитесь, я здесь.


Мы твари социальные, но безразличные. Поэтому мы так дорожим теми, кого любим.
Не отпускай того, кого ценишь. Не надо.

@темы: Для памяти, Жизненное, Мысли вслух

---

о днях рождениях на ночь в караоке

Вчера праздновали день рождения мамы в караоке. До часу ночи праздновали, в результате чего я, конечно, еле глаза продрала на работу, отлично, кстати, в понедельник петь ночью, почти никого нет. Упелись до посинения.
Так вот. Люди все еще способны удивляться тому, что девочка на 20 см каблуках в черном платишке и с кудряшками на голове задорно распевает Агату Кристи? Да ладно! Нет, ну чес слово, а что я должна была петь? Виагру? Так я бы спела, но моей любимой песни там не было.
Вообщем - попели отлично. Сестра у меня поет просто великолепно, хотелось отдать ей все микрофоны и сидеть слушать.
Мне надо тренировать связки, к Арии, я, конечно, распелась, но начало Земфирой откровенно профальшивила альтом.
Надо брать всегда компании побольше и поразношерстнее, как показала практика - выбор песен становится заметно интереснее.
И да, никаких курильщиков в зале караоке. Вообще никаких. Связки садятся мгновенно.

@темы: Для памяти, Жизненное, Наблюдения, Настроение

---

чтобы не забывать

07.06.2013 в 15:39

Пишет  .Belphegor.:

06.06.2013 в 10:34

Пишет  Eneada:

до слез. всегда.

06.05.2013 в 13:12

Пишет  Melemina:

***У войны не женское лицо
Не люблю делать перепосты, но это очень захотелось унести, чтобы всегда было под рукой.
Воспоминания женщин-ветеранов из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"
Оригинал записи. Больше фото

Я могла бы просто оставить это здесь и не комментировать вообще, но для меня настолько отвратителен и противоестественен мужской шовинизм и вся эта патриархальная модель, отобравшая у женщин победу и заставившая их забиться в норы, что следующему мужику, заявившему мне о том, что "не было никаких бап на войне, им же ссать сидя надо и тампоны в себя пихать", я дам чемнить тяжелым по голове.

"Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них... Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала..."


"Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды". В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой... В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дите!"

"У меня было ночное дежурство... Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан... Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет... Не дотянет до утра... Спрашиваю его: "Ну, как? Чем тебе помочь?" Никогда не забуду... Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: "Расстегни халат... Покажи мне свою грудь... Я давно не видел жену..." Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице..."


"И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье - то появится, то скроется, - я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх... Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение... После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко... И внутри у меня что-то противится... Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок... Не сразу у нас получилось. Не женское это дело - ненавидеть и убивать. Не наше... Надо было себя убеждать. Уговаривать..."



"И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу... Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием - медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек - орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного... Из-под пуль..."

"Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела "куриной слепотой", это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души..."

"Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание... Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: "Кто вы? Откуда?" Подошла ближе, ахнула и говорит: "Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет". Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: "Скорей! Быстрей!" И опять - "Скорей! Быстрей!" Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".

"Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила... Я подросла на десять сантиметров..."

"Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне - пятнадцать лет, а сестре - четырнадцать. Он говорил: "Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек..." Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт..."

"У нашей матери не было сыновей... А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал..."

"Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте..."

"Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
- Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое - карточки, что такое - блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: "Когда я дорасту до этой винтовки?" И все вдруг стали просить, вся очередь:
- Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали".

"И у меня впервые в жизни случилось... Наше... Женское... Увидела я у себя кровь, как заору:
- Меня ранило...
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
- Куда ранило?
- Не знаю куда... Но кровь...
Мне он, как отец, все рассказал... Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься - зубы скрипят. Вспоминаешь - где ты? Там или здесь?"



"Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться... Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что... Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы - понимаете?"

"Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый - старший лейтенант Белов, мой последний раненый - Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон... Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь... Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов... И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов - балетный вес. Сейчас уже не верится..."



"Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: "Старшина за бортом!" Вытащат. Вот такая элементарная мелочь... Но какая это мелочь? Я потом лечилась...

"Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: "Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь". Брат на фронте погиб. Она плакала: "Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков".

"А я другое скажу... Самое страшное для меня на войне - носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то... Я не выражусь... Ну, во-первых, очень некрасиво... Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года... Перешли советскую границу... Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и... И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а... Ну, понятно... Мы увидели нормальное женское белье... Почему не смеешься? Плачешь... Ну, почему?"

"В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью "За боевые заслуги" и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет - орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: "А за что ты получила свои медали?" или "А была ли ты в бою?" Пристают с шуточками: "А пули пробивают броню танка?" Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила - Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: "Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел..."


"Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
- Ты хоть пробовала?
- Чего? Что пробовала? - А есть хотелось страшно.
- Не чего, а кого... Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
- Не-е-ет...
- И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь... Убьют нас ночью...
- Да пошел ты, дурак! - До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила..."

"Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят - это какие-то доли секунды... Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы... Нес и целовал... Было нас пять, конаковских девчонок... А одна я вернулась к маме..."

"Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача - уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: "Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее". Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе..."

"Перевязываю танкиста... Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как вас зовут?" Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя - Оля".

"И вот я командир орудия. И, значит, меня - в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное... Горло пересыхало до рвоты... Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг... Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все - конец!"

"И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие... Такая трубка... Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови... Но никто не обратил внимания на мои ноги... Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь..."

"Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка "ИС-122", а мужа - старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом - я одна".

"Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали".

"Пока он слышит... До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу... Успокаиваю... Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались... "

"У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку..."

"Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я еще повоюю". В горячке..."

"Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине - что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно - герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба..."

"Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые... У меня были они все..."

"Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую - кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда - в ягодицу. В попу... В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло..."

"Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
- Вы когда перенесли инфаркт?
- Какой инфаркт?
- У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают... Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2" подстреливали из автомата... Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле".



"Мы стремились... Мы не хотели, чтобы о нас говорили: "Ах, эти женщины!" И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..."

"Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: "А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться".

"Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги... Ну, понимаете, травой смывали... Мы же свои особенности имели, девчонки... Армия об этом не подумала... Ноги у нас зеленые были... Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава..."

"Идем... Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок - тридцать километров. Жара дикая... И после нас красные пятна на песке... Следы красные... Ну, дела эти... Наши... Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают... Не смотрят под ноги... Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали... Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали". Ваты и бинтов для раненых не хватало... А не то, что... Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках... Ну, идем... В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем... К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины - кто куда прятаться. Нас зовут... А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде... Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли... Под осколками... Вот оно... Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло..."

"Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу... Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами - сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: "У-у-у-у..." Один даже сплюнул: "Тьфу!" А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились".

"Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: "Воздух! Рама!" Я подняла голову и ищу в небе "раму". Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та "рама"? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: "Хлопцы, наших бьют!" Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: "Взвод, стать в строй!" Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: "Кто здесь старший?" Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: "Что тут произошло?" Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое "рама", какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство..."

"Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду... Я была пэпэже, то, что расшифровывается "походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона... Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: "Сестричка! Сестренка!", а после боя каждый тебя стережет... Из землянки ночью не вылезешь... Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю... Промолчали. Гордые! А оно все было... Но об этом молчат... Не принято... Нет... Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: "Ты чего?" Кому расскажешь?"

"Мы его хоронили... Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро... Прямо сейчас... Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее... Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка... Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит... Как? Стали прощаться... Мне говорят: "Ты - первая!" У меня сердце подскочило, я поняла... Что... Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают... Мысль ударила: может, и он знал? Вот... Он лежит... Сейчас его опустят в землю... Зароют. Накроют песком... Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит... Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю... Этот момент... Бомбы летят... Он... Лежит на плащ-палатке... Этот момент... А я радуюсь... Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви... Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину... Это был первый..."

"Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый... Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. "Что с тобой?" - "Да ничего. Натанцевалась". А это - мои два ранения... Это - война... А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: "Читай стихи. Есенина читай".

"Ноги пропали... Ноги отрезали... Спасали меня там же, в лесу... Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без... Вместо наркоза - бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы... Столярной... У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет". Я держалась... Я привыкла быть на людях сильной..."


Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
- Товарищ генерал, по вашему приказанию...
Услышала:
- Отставить...
Вытянулась по стойке "смирно". Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
- Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
- Товарищ генерал...
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
- На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
- Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
- Ты кто?
- Командир саперного взвода, товарищ генерал.
- Ты - командир взвода? - возмутился он.
- Так точно, товарищ генерал!
- Это твои саперы работают?
- Так точно, товарищ генерал!
- Заладила: генерал, генерал...
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
- Видал?

"Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом".

"Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза..."

"Пробыла я у него один день, второй и решаю: "Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь". Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу - идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю... Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу - упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: "Куда ты прешь, чертова баба!!" Подползу - живой... Живой!"

"Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают... О девчонках наших заговорили... А я как зареву: "Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!" Одним словом, праздничное настроение я им испортила... Начальник штаба вот на твоем месте сидел. "Ты мне покажи, - стучал кулаком по столу, - кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!" Прощения просил: "Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез".


"Я до Берлина с армией дошла... Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: "Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи... Уходи... У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами... " Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах..."

"Под Сталинградом... Тащу я двух раненых. Одного протащу - оставляю, потом - другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца... Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике... Там, в дыму, не разобралась... Вижу: человек умирает, человек кричит... А-а-а... Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: "Возвращаться за немцем или нет?" Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови... И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих... Это же Сталинград... Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая... Не может быть одно сердце для ненависти, а второе - для любви. У человека оно одно".

"Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли..."

"Моя подруга... Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится... Военфельдшер... Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: "Зачем ты порвала?" Она плачет: "А кто бы меня замуж взял?" - "Ну, что же, - говорю, - правильно сделала". Еще громче плачет: "Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело". Представляете? Плачет."

"Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг... Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: "сестричка родная", "сестричка дорогая", ничего другого не слышала... Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: "На ком ты женился? На фронтовой... У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?" И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить... Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии... Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как-то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по-другому было".

"Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу... Победу с нами не разделили. И было обидно... Непонятно..."

"Первая медаль "За отвагу"... Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась... И они все встали, и мы пошли в бой..."

@темы: Грустное, Для памяти, Жизненное

---

настроение утра

26.08.2013 в 23:49

Пишет  Inpu:

feredir.tumblr.com/post/58479127650/murder-fami...

@темы: Для памяти, Жизненное, Интернет, Настроение

---

В память о Кае

Человек с глазами мертвеца
по мотивам двух форумов. Затмение. проклятый Отель и Die Konfrontation.
Намек на яой. впрочем, только намек. Рассказано от лица инкуба. Воспоминание.

Холодный северный ветер, казалось, высек его черты лица изо льда, что скопился на верхушках этого забытого спящим Богом мира. Ясно голубые, холодные глаза, каких не было даже у встречавшихся мне до того Князей мира падшего, были до того пугающе пусты и бездушны, что приходило на ум сомнение о присутствии у него души. Он болел. Король Волков умирал. Клыкастая подружка грызла его нутро, забирала остатки невозможного орудия убийства.
Я был очарован этой бледной красотой смерти на его лице. Очарован своей… жертвой. Время показало, что самая сладкая «жизнь» у тех, кто умирает сладкой мукой. Мукой одинокого угасания, вечного, безвременного ожидания. Томится в своей тоске невыносимо долго… но стоит эту муку лишь освободить… Всю жизнь положить на освобождение одной невероятной души.
Сие мне стоило труда.
Видеть его изо дня в день сидящим за столом или в кресле возле окна, выжидательно прислушивающимся ко всем звукам, было невыносимо. Жадность, жажда, его чувства томили меня. Я жаждал его открытости. Жаждал его души так, как до того не желал силы, чтобы жить… Невыносимая, острая мысль засела в моей голове, паразитом пожирая мое сознание, когда он был рядом. Порой мне мерещилось, что он рассматривает меня, словно раздумывая, не попросить ли у меня освобождения от его муки? Но все это было глупостью. Он, конечно же, не смотрел на меня. Он не смотрел ни на кого, он ни с кем не говорил больше пары слов, он часами бродил по городу, дому, саду, словно потерянный вглядывался в лица окружающих его людей, но никогда не смотрел. Мы были для него прозрачны. Бездушны… нас не было в его мире…. Это убивало меня день ото дня. Но требовалось ждать, чтоб слаще была мука его. Чтобы сильнее было желание… Я рождал для него призраков, что убивали его только больше, но заставляли хоть на мгновение увидеть меня в этом мире.
И хотя я мог продолжать свое существование, оставив в покое живого покойника, он не шел из моей головы, как когда-то не шел из головы безумный в утехах Асмодей, он пожирал мой разум как безумная Астарта, ослеплял меня своим одиночеством как творец Адовый…. Безумие. Богиня Ата спустила мне на глаза свои покровы, введя мой разум в заблуждение, насмехаясь над многовековым донжуаном, знатоком душ и соблазнов… надо мной. Склоняя главу свою, я отдался безумию в те дни, ради самого желанного на человеческом свете подарка – я стал безумным как он.
Пробраться в мир. Стать один из его врачей.
Я искал следы его неудержимого безумия, пытался найти ключ от его внутренней тюрьмы, что заперла на веки бессердечного Фенрира в недрах скалы.
Врачи признали его безнадежным, неконтролируемым. Он не приносил никакого вреда, пользы от него было гораздо больше, так что командование оставило его в живых. Один из тех, кто сумел пережить все биохимические атаки мозга, он был уникален в своем роде. Собственно, только эта уникальность и не давала Менгле поставить свою подпись под официальным устранением короля Волков, не давала ему избавиться от своего верного слуги. Медицинские исследования утверждали, что произошедшие изменения в психике объекта являются всего лишь последствием внутреннего программирования, но слишком много дыр, слишком много тайн в его прошлом.
Профессор Штейн стал для меня кладезем этих тайн, отстраненный от исследования, молодой, перспективный ученый, сосланный в Австрийское отделение Конторы… он знал так много. Он назвал мне его имя. Лайонел и Вольфганг.
Когда-то Лайонел О’Коннел, отщепенец другой не менее крупной организации стал частью стаи Вольфганга Кёнига, когда тот еще был ректором большой и популярной военной Акакдемии. В те светлые времена, когда война с открытых фронтов ушла в тень, эти двое, наверное, были счастливы. Но сломать разум Волка? Сломать любовью? Я вернулся из своего долгого путешествия по миру обратно, в лаборатории, обратно в поместье Мюнненгем.
Я не видел в нем ни одного намека на страсть. Ни одного намека на иссушающую любовь или поиск своей части. Он не отражал ни одного из известных мне приступов. Этот человек был одержим. Мыслью.
Меня всегда поражала в нем развитая чувствительность к запаху, учуяв знакомый, ожидаемый, единственный на свете нужный запах, он весь оживал, становясь застывшим движением, натянутой струной… все тело его отзывалось безумной волной, разум его, застывший, замороженный, оживал… Я раскачивал его. Все выше и выше. Раскачивал качели его безумия, чтобы понять, чего он ждет? Зачем он до сих пор ждет, охваченный болезнью? Почему не прервет свои страдания?
Но выхватить его из мира затворничества оказалось гораздо сложнее. Ведь мир, где жил когда-то Лайонел, стер все воспоминания об этом юноше, а воспоминания моей жертвы не давали никаких точных воспоминаний. Мне пришлось... экспериментировать. Вскоре я понял, что более всего его внимание привлекают блондины. Пару раз он останавливал меня в коридоре, проходя мимо, пока не дошел до того, что стал слишком часто ошибаться, видя меня. Я появлялся под окнами и в городе блондином, чуть выше него, одетым то по последней моде, то совершенно без разбору. Я иногда звонил ему, но ошибался номером. Всего три раза, чтобы, наконец, понять, как говорил в его понимании тот,… что запер его от людей.
Он смог сформировать меня, наконец. Он породил меня. Король Волков создал меня, солнечного принца, и назвал – Лайонел. Потребовалось почти пол года, чтобы поднять его из глубокой безразличной апатии и заставить меня искать, заставить ловить в тишине мои шаги и вслушиваться в раздающийся из телефона голос, вглядываться в окружающие его лица. Я знал, что ему только сообщили, что киллер мертв. Никто не видел того обезображенного тела, которое обнаружил я, никто точно не знал, как умер шакал на службе волков. А Вольфганг… Король верил только своим глазам и Ему.
Штэйн выполнил свой уговор. Он доставил ему телеграмму, а Кёниг, волк все понял.
Однажды вечером, когда он вернулся домой с вечерней прогулки, я сидел в его кабинете. Меня ждали. Дворецкий, старый немец, доживающий последние годы своей жизни, но еще не знающий, что переживет собственного последнего из хозяев, помог мне раздеться на входе в дом, я зашел с черного входа. Он провел меня в кабинет, обходя слуг и охрану, позволил устроиться на месте его собственного господина.
Кабинет Кёнига, как меня уверял дворецкий, не изменился ни на сантиметр с тех пор как схоронили любимого кота майора. Собственно, после смерти Шредингера Вольфганг ни разу не заходил сюда. Больше не было смысла.
Я не стал включать света. Камина вполне хватало, чтобы пляшущее марево огненных всполохов высвечивало затаившиеся в углах кабинета тени проживших свое время поколений. Они все смотрели на меня. Генералы, полковники, майоры. Уставшие после боев и вечных проклятий, погибшие и не вернувшиеся из боя. Они никогда не беспокоили своего сына. Но Он их беспокоил день ото дня все больше. Мягкое большое кожаное кресло, стоящее за массивным столом времен Рейха, по-видимому, перевидало не одно поколение местных военных, но возлежать в нем было крайне удобно, я устроился в нем, как годами устраивался сам Вольф. Достав из пачки сигарет одну, я прикурил её от стоящей на столе зажигалки и выдохнул в потолок змейку дыма. Если все верно, он придет. Он обязательно придет. Не может не прийти.
Дверь в кабинет открылась медленно, почти осторожно. Я слышал паузу, возникшую между тем как дверь открылась и тем как щелкнул замок дверной ручки. Вошедший несколько мгновений стоял на пороге, а я изучал рисунок чуть потрескавшегося местами потолка, выпуская в потолок змейки дыма. По телу разошлось ужасное напряжение. Мне было больно. Сжавшееся в груди сердце готово было разорваться от боли, которую я ему все это время причинял, и я едва сдерживал порыв броситься ему на грудь и сказать, что все в порядке, ему больше не придется ждать. Ведь я пришел…
- Лайонел, - тихо позвал голос, который до того вибрировал в моих ушах, отдаваясь в его голове сотнями отражений. Он не звал, не просил, не молил. Он заклинал меня. Заклинал стать Лайонелом. И он пришел. Он смог прийти.
Поднявшись из-за стола он мягко, виновато усмехнулся, не смея поднимать на него глаз прошел немного в кабинет. Оправил чуть мятую футболку, затушив бычок в пепельнице, растрепал пятерней светлые волосы на макушке и осторожно, лишь через очень долгое, оттянутое мгновение позволил себе чуть поднять глаза, когда услышал приближающиеся шаги. Как беспечно, как грубо и по-детски, спрятаться в кабинете любовника, поджидать его в конце рабочего дня, когда его не было дома… господи, его не было дома почти 5 лет. Он нерешительно разглядывал босые ступни в темных шелковых брюках, стоящие в шести метрах от него в густом ворсе дорогого ковра. Лишь красные язычки отблесков камина смели прикасаться сейчас к этой алебастровой коже, скользить по китайскому шелку брюк. Закрыв глаза, он сделал новый шаг вперед, боясь открыть глаза. Он дома. Он снова оказался дома, где кухонные ножи острее, чем любой военный кинжал, где страстные поцелуи в темноте спальни были крепче, чем любое из крепленых вин в подвале, где готовят так, словно ты во Франции, где всегда ждут, даже если ты умер.
- Вольф, - голос невозможно контролировать, он поднял серые глаза на него, посмотрел в зияющую ледяным штормом смертельную бурю. В мертвые просторы погибшего в снегах, - Вольф! – и нет сил сделать еще один шаг, коснуться его, узнать его, исхудавшего, постаревшего, так изменившегося за время его отсутствий. Но даже с этими темными кругами под глазами, с бледной, сероватой кожей, с едва заметной сединой на висках… он смотрел на него так же прямо, так же сильно. Его непреклонный Вольфганг.
- Лайонел, - и на губах мелькает эта мягкая, едва уловимая улыбка, он узнал, узнал, признал, снова дождался, как дожидался сотни дней, он здесь только потому что верит. И он шагает в раскрывшиеся объятия майора, словно становясь ниже, словно становясь меньше, как будто это не он, но Кёниг всегда, всю жизнь защищает его.
- Прости, прости меня, Вольф, - не оправдал, не сумел, не вернулся. Но Кёниг обнимает. Он все понимает. Он всегда все понимал.
- Простил, давно простил, Лай, - мягкие губы касаются лба, он словно отпевает в этот момент всю их жизнь, словно пастырь наставляя на путь истинный заблудшего агнца из своего стада. Но нет сил терпеть это отеческое смирение, не верится, что можно прикоснуться хоть на мгновение к любимому.
- Я жизнь бы отдал за один твой поцелуй, - король улыбается, он чувствует, что волк улыбается. Чуть отстранив от себя убийцу, он заставляет посмотреть себе в глаза. Рука скользит по талии, вторая подхватывает под затылок. Он целует его, всего через мгновение, испивая с моих уст последний вздох Лайонела О’Конелла.
Загнав мне под сердце нож, он был самым сладким, самым отчаянным моим последним поцелуем смерти, что унесла его душу в тоскливые леса самоубийц. Мой снежный, мертвый принц. Его прекрасная Снежная Королева.
Сердечный приступ стер с снегов следы Волчьего Короля.

@настроение: возвращенческое

@темы: Грустное, Для памяти, Личное, Рассказ, Творчество, Фанфики, форумское, киллерское

---

Бесконечность для гнезда Дьявола

Примечание автора: герои... ну, сами увидите. Хентай, хотя... скорее эротика, чем хентай, да. Мрачненько так.

В Гнезде никогда не было счастья, мы все это давно поняли. Упивающиеся отчаянием новой жизни создания, покореженные судьбой, отражениями, собственным уродством. Мы цеплялись и цепляемся друг за друга, сплетая новую сеть, по которой ты ползешь, Гриид, мы все настолько тебе верны, что продаем свои ничтожные остатки душ в полное твое обладание за бесценок – за возможность быть с тобой рядом, видеть тебя, служить твоему замыслу. Проклятый гомункул, мы все тебя так любим, что давно уже потеряли себя в этих битых стеклах, когда-то отгораживавших наш идеальный мир от реальности. Теперь пустые глазницы рам отгораживают наш мир от идеальной реальности людей, но для нас пройти обратно сквозь пространство свободное от лживого стекла, искривленного обществом, оказалось гораздо сложнее, чем вылететь сквозь это самое окно в твою реальность, дитя греха.
Пиво, ром, виски, водка - все мыслимые и немыслимые напитки, все мыслимые и немыслимые сочетания на нашем празднике падения мира.
- До дна! До дна! До дна! – орет порожденная одним всеобщим безумием хмельного счастья, забытья, твоя армия химер, двое на спор поднимают огромные кружки с зеленым зельем, которое размешала змея, безумный режиссер всеобщих попоек, а ты смотришь на это снисходительно со своего дивана, на котором сидят, окружив тебя, потрепанные бабочки этой вечности. Ты каждый день ждешь совсем другую, сегодня тебе голодно и холодно, но эти, три, жадности уже не удовлетворят. Крикливые, бледные, слабые, с ними тебе скучно и ты смотришь через плечо химеры-змеи на дверь, ожидая, что может быть вот-вот дверь распахнется и в Гнездо, принося на своей коже запах твоей смерти, придет она, Сама. Змея ловит твой отстраненный взгляд, и в этом черном золоте убийцы ты видишь свое отражение. Мартель, да, она совсем не то, она не Ласт, у Похоти взгляд Смерти, не убийцы, но смерти. У химеры взгляд убийцы, глубоко спящего убийцы. Но сейчас на этой глади ты видишь себя, она всегда видит тебя, ты улыбаешься и чуть-чуть меняешь свой дружелюбный оскал на что-то, что заметить может лишь эта химера, Мартель слегка прищуривает глаза и переводит взгляд на соревнующихся. Она все поняла.
Пьяная оргия криков, кульминация безумного произведения уже близка, так кричит, наверное, орда грешников, варясь в котле и жадно сталкивая тех, кто наверху вниз. Нет, так кричит от восторга и сладости чужой боли легион чертей, носящийся по всем кругам ада, отраженный в каждом из них, химер, этот крик родил сумасшедшее веселье в Гнезде, сам Дьявол сегодня счастлив, его подданные в восторге.
Кто-то засыпает в углу, кто-то на ящике, пес примостился возле дивана, он всегда засыпает где-то неподалеку от тебя, своего языческого божества, бабочки уже утеряли свой фальшивый блеск и сломанными куклами навалились друг на друга, став обычными грязными женщинами, а химеры продолжают веселиться, безумные затеи не угасают в их голове, после хорошей пьянки – время для хорошей драки. Жаль ты не видишь, пес, как взлетает кулак могучего Роа, и химера-крокодил падает на татами.
- Нокаут! – кричит рефери-ящер и объявляет победителя, наверх вылазит Мартель, что была в одной команде с Роа и её новый противник. Глупо, глупо идти против змеи. Чтобы нокаутировать её – нужно быть в три раза быстрее; чтобы уложить её на татами – она должна этого захотеть, или же придется завязать её как минимум двойным морским узлом. Такая ожидаемая победа, но химеры ревут от восторга, им нравится эта бессмысленная бойня и, пускай, исход многих схваток известен на десяток шагов вперед – они будут делать ставки, они будут спорить, каждый раз придумывая новые задачки сегодняшним букмекерам. Мартель сидит на плече Роа, поигрывая ножичком, маленькая бестия на плече Голиафа, часть этого безумного пира умерших в лабораториях и воскресших для новой жизни. И ты уже не обращаешь внимание на то, что не смотришь на дверь, а аплодируешь своей любимой паре химер, да, эти ребята тебя всегда приводят в восторг. На твоем празднике жизни эта троица - самые любимые игрушки.
И снова пьянка, не такая масштабная, но еще более веселая. Байки, хохмы, ни одного воспоминания о человеческой жизни. Пес проснулся и сразу получил от змеи замечание по поводу хлипкости своего здоровья, свара, Мартель с Дорчеттом дурачатся. Кто-то берет в руки гитару и хор химер сначала тихо, потом все громче и увереннее завывает песню, именно завывает, но этот вой, кажется, можно слушать вечно. На следующий мотив вступается Дорчетт, до чего хорошо поет химер, за душу берет, если она у кого здесь осталась. Змея поднимается и выходит в коридоры, через некоторое время, вслед за ней уходишь и ты.
- А ты красивая, Мартель, - конечно она не Ласт, но в глазах этой чертовки горит тот же самый огонь, что и в глазах гомункула, названного грехом похоти. Твоя рука упирается в стену над её головой, широкая спина загораживает её от темноты за тобой, а она, стоит, оперевшись спиной на стену, заложив руки на груди, и смотрит на тебя тем взглядом, которым на тебя смотрит Она. Но в гомункуле говорит природа другого характера, в девчонке же говорит природа её истинных чувств. Ты жадно впиваешься в её губы, в поисках ответа, ласки потом, сейчас тебе нужно задушить в себе этот поиск другой, поиск другого тела, других ласк, тебе нужно задушить в себе поиск Её совершенных когтей на твоей спине, узнать, почему у химеры именно этот взгляд, взгляд который ты ненавидишь и жаждешь заполучить любой ценой. И она отвечает, где-то на мгновение тебе становится все равно: где Ласт, почему она не с тобой, - сейчас это живое создание, всецело принадлежащее тебе разумом, всецело отдает тебе свою душу; и ты с тайным ужасом сознаешь, что никогда не сможешь получить вот этого, этой равнодушной жажды змеи; она хочет тебя не как похоть, ей нужно от тебя совсем другое. Сумбурная очередь вопросов и ответов в ваших прикосновениях, её вздохи и стоны от причиненной боли, ты сильно прижимаешь её к стене, желая выдавить из нее эту сущность, выпить её всю в безумии рожденного чувства желания. Но тщетно, рождаемое во время контакта чувство обладания разрывается, как только твои губы прекращают касаться её, как только черное золото её глаз становится глубже, чем твое отражение. Возможно, она тебя ненавидит, возможно, в этом взгляде она рождает желание тебя убить, тебя это восторгает, ты жаждешь её от этого еще больше. Стеклянные куклы, красивые бабочки, сломанные твоей неугомонной жаждой, лежат сейчас на диване, но ни у одной нет этого безумного взгляда, которым одаривает в такие моменты тебя эта химера. Вы врываетесь в спальню. Какая это спальня, чья – тебе плевать, ты не ориентируешься в пространстве реальности, стараясь сориентироваться в пространстве её души. Мартель задушила в тебе другие мысли, змеиная сущность химеры взяла тебя в гипноз и единственной её целью сегодня будет поглотить как можно больше твоей энергии в себя, насытить свои желания до изнеможения. Вы падаете на кровать, ты ненароком придавливаешь её слишком сильно, и она недовольно стряхивает тебя на постель, одаривая жестким взглядом, тебя это смешит. Грозный гомункул, абсолютный щит, оказался под беззащитной перед его силой, маленькой, химерой, с глазами полными чужой смерти. Она впивается в твои губы, не спрашивая у тебя ни ответа, ни согласия, она читает твои глаза слишком хорошо, она знает твое лицо гораздо лучше, чем его знаешь ты, чем его читает Ласт. И это еще одна вещь, которая позволяет тебе безоговорочно забыть сегодня о негодовании недоступной жажды, сегодня у тебя есть еще одна большая тайна и как всегда новая. Вы стряхиваете одежду, словно единственный барьер между вами, и лунный свет, прорывающийся сквозь пыльное стекло дает тебе возможность оценить свой выбор, а он как всегда прекрасен и безоговорочно безупречен. Нет, это не Похоть, но она – безоговорочно прекрасна всегда, вторая женщина, которая играет со смертью и она прекрасна сегодня даже больше, чем Ласт, готовая убить тебя на вершине блаженства, черная вдова. Ваши тела сливаются как две несмешиваемых жидкости, ты знаешь, что она тебе принадлежит, но забрать всю себе не можешь. Медленно, сначала медленно она отдает себя, словно осторожность в любви должна быть не меньшей, чем поиск мин на поле во время войны, но то, что она вытворяет с твоим телом становится просто невыносимым, пусть она не Похоть, но порой она гораздо сильнее тебя возбуждает, чем тот гомункул. Ты переворачиваешь её и оказываешься сверху, пухлые губки, наконец, изгибаются в легкой, хищной улыбке, она прищуривает глаза, и ты видишь на их дне, не без помощи лунного света, золотые искры. Она поддается новому темпу, её тело позволяет ей придумывать и более интересные захваты, чем там, на татами, ваши жадные поцелуи убивают в вас кислород, он беспощадно уничтожается накатившейся на тебя, нет, на вас, жадностью. Её кожа пахнет раскаленным песком в пустыне, этот запах тебе иногда снится, такая мягкая и нежная кожа пахнет бесконечной смертью одинокого путника, оставшегося без воды. Она иссушает тебя одним своим существованием. Прекрасная, бесконечная белая пустыня. В её волосах разлилась редкая пустынная весна, когда пустыня цветет всего несколько дней, рождая на поверхность совершенные цветы, которые умрут, не познавши счастья, её ласки заставляют забыть все и всех, ты не помнишь и не хочешь помнить своего одиночества, сегодня ты не одинок.
Безумие твоей жажды бесконечно, но сейчас ты спокоен, ты получил все, что хотел. Она, утомленная твоей жаждой и расслабленная от утоленной собственной жажды поднимается и одевается. Она ничего тебе не скажет. Она никогда ничего не говорит. Для нее ты всего лишь одна ночь, ничего не значащая после, для тебя она новое завоевание на твоем пути, теперь ты будешь ждать, пока не появится нечто новое, чем бы ты захотел обладать. Ты никогда не поймешь эту женщину, никогда не узнаешь её мотивов, но тебе это и не нужно, а ей не нужна твоя забота. Ты провожаешь взглядом рисунок на её теле так, словно это самое желанное сокровище на земле, но ничего не делаешь. Она уходит, дверь за ней закрывается. Ты остаешься один.
Мартель будет встречать рассвет, заливая жажду пивом, а ты вернешься назад в зал, где все уже уснут, наоравшись на сегодняшнюю ночь. Твой мир не переворачивается, её мир не перевернется. Жизнь гнезда бесконечна, пока это твое гнездо, пока это её гнездо, пока это их гнездо… Гнездо созданий, рожденных в мире, где все длится мгновение. Что будет завтра? Похмелье, больная голова, новые поиски развлечений, идей, вечный праздник неугомонной вечеринки. Химеры растекутся по городу в поисках способа исполнить приказ хозяина, а ты, а ты снова будешь смотреть на дверь, в ожидании прихода Неё.

@темы: Для памяти, Фанфики, Чувства

---

когда у химеры депрессия

Примечание автора: немного не стандартное для меня изложение. Во-первых много дворовой речи, во вторых - стиль для меня не стандартный, ну, вообщем увидите. Персонажи в основном действии: Гриид, Дорчетт, Мартель. Похоже так на меня новые роли действуют.

Мартель сидела на крыше здания, в подвале которого расположилось Гнездо дьявола, и флегматично вглядывалась в угасающее солнце, настроение с самого утра было ни к черту и видеть никого не хотелось. Но, сначала пришлось где-то найти еды - поесть и чего-то, чтоб опохмелиться… точнее опохмелить. У химер, как это ни странно, как такового похмелья никогда не было, но вот гомункул всегда сильно страдал после масштабных попек. Страдал не долго, но феерично. Фееричность заключалась отнюдь не в Грииде, а в том, как на него реагировали окружающие, а как могут реагировать окружающие, увидевшие с утра после пьянки абсолютный щит в своей истинной форме, расхаживающий по бару и дурным голос орущий: «Выпивки мне! Выпивки всего мира мне! Моя голова…»? Так вот после того, как Гриид был успешно опохмелен и сведен к знакомству с местной сантехникой, Мартель удрала из Гнезда проветриваться. Она долго бродила, прежде чем вернулась и забралась на крышу, где её и нашли Роа с Дорчеттом. Сейчас Роа в очередной раз, наверняка, отбивает ужин у многочисленного сборища химер, а Дорчетт забрался на крышу.
- Лови, - пес бросил змее металлическую банку с пивом, - Твое состояние наводит на мысли о дефиците выпивки.
- А твои слова о приступе язвительности, - Мартель открыла банку и присосалась к пиву, ужав содержимое банки в один присест, - Уффф, - выдохнула химера, чуть пониже присел пес, он пиво тянул как дорогое вино, - Тьфу пес, смотреть тошно, как ты пьешь, словно девица невинная, черт тебя дери.
- Кто-то ж должен иметь навыки в приличном поведении, хоть какие-то.
Мартель запустила в Дорчетта пустой банкой, сжатой в блинчик, пес уклонился.
- Ты чего такая злая?
- Чего привязался? Может у меня проблемы.
- У тебя? Проблемы? – Дорчетт заржал как конь, - Это скорее у проблем проблемы с тобой.
- Юморист, блин, сам-то понял, что сказал? – Дорчетт надулся и несколько минут молчал. Мартель игнорировала его существование, наблюдая как солнце начало стремительно падать за линию горизонта.
- Ненавижу закаты, - наконец сказала Мартель, но на действия её, это никак не повлияло.
- Почему? – удивился Дорчетт, - Черта ты тогда тут сидишь и смотришь на него?
- Хочу и сижу, я не виновата в том, что этот грёбаный закат опускается прямо перед моим носом, - фыркнула Марель и достала нож, положив руку на конек крыши, она стала играть ножичком, ударяя острием по крыше между пальцев руки как можно ближе к кисти, скорость её движений все увеличивалась. Дорчетт посмотрел, чем стала заниматься Мартель, и покачал головой, впрочем, ничего не сказал.
- Не нравится – можешь валить, - Мартель явно нарывалась на драку.
- Слушай, Мартель, я вижу, что у тебя хреновое настроение, но срываться на окружающих – уже чересчур! – пес поднялся с крыши и, бросив пустую банку в чердак, развернулся к химере, движения её правой руки уже были не различимы, звук ударов ножа о крышу стал похож на монотонный гул металла.
- Я поэтому и ушла из гнезда, чтобы не доставать никого своей депрессией.
- Да в чем дело-то?! Это уже пятый раз на этой неделе! Гриид устраивает все эти вечеринки только чтобы поднять Тебе настроение, в конце концов. Когда ты уже в себя придешь?! – пес поднялся на конек, находящийся на одном уровне с местом Мартель. Змея подняла глаза от крыши и посмотрела на горизонт.
- Солнце умерло, - она констатировала факт, - Десять лет назад, в эти день я думала, что умру. Провал в памяти длился пять дней, но каждую ночь я видела, как Солнце умирает над полем, на котором умираю я, - нож, все это время выдававший ровный гул из крыши остановился между средним и безымянным пальцами, - Ты доволен? – она посмотрела на пса.
Дорчетт стоял на параллельном коньке и смотрел на Мартель, в глазах этой женщины он впервые не мог увидеть, правда, её слова или же нет…
- Дорчетт! Мартель! Идите уже есть! Иначе сам все съем!! – раздался снизу голос Роа, Мартель поднялась и легко спустилась до края крыши, а там по водосточной трубе вниз, пес нырнул в чердачное окно.

Она много пила, Мартель всегда много пила, но, не смотря на все это, перепить её мог только Гриид, вообще последние пьянки Дорчетт помнил плохо, особенно момент, когда его вырубало, а вырубало тут всех, так или иначе. Но сегодня он был полон решимости дожить до конца, хотя черта ему это сдалось, было не ясно, но Дорчетт не верил, что Мартель так задевает прошлое. Более того, он всегда был уверен, что она единственная из их компании, кто на прошлом поставил огромный крест и с сарказмом глядит в будущее.
Он уже засыпал, когда пьяная Мартель соревновалась в выпивке с самим Жадностью.
- Три твоих стакана против одного моего, что ты уснешь на следующем залпе, - женщина уже плохо держалась на ногах, но сейчас ей прекрасную опору представлял стол, на который она облокотилась, а кружка в руке явно создавала какое-то равновесие, впрочем, Жадность был словно бы и ни в одном глазу.
- Сегодня тебе это не удастся, Мартель, я точно тебя перепью.
- Ик. Конечно, перепьешь, ты же Гриид! Жадность для жадности, куда мне до тебя скромной химере, к тому же я принадлежу тебе, как и все в этой комнате, - мутный взгляд темных глаз змеи цеплялся за лицо гомункула, словно за спасательный круг.
«Черт, лучше б я в стельку пьян был. Увидеть Мартель пьяной – хуже, чем Гриида с похмелья, для чего она так упирается?» - наблюдал за ними одним глазом Дорчетт, второй глаз старательно спал. Гриид и змея подняли кружки и начали пить, химера выпила все, хотя в первый момент пес готов был спорить, что половину она точно выльет на себя. Гриид приговорил свою выпивку и… грохнулся спать.
- Тьфу, недоразумение мироздания, опять повелся, - змея поднялась и вышла в уборную, откуда через несколько минут вернулась слегка зеленая, но уже вполне трезвая. Дорчетт даже проснулся от возмущения.
- Ничего себе! Ты уложила Гриида и сразу ожила?!
- А чего ради я должна тут валяться с пьянью? – бросила недовольно Мартель и взяла со стола одну из банок с пивом, которые не успел выпить Гриид, банка шумно хлопнула, открывшись и из нее вышло много пены.
- Черт, нагрелась, да еще и бракованная, похоже, - химера брезгливо принюхалась к пиву, - Пес, посмотри лучше ты, это пить-то можно? – змея протянула банку с пивом к Дорчетту, тот кивнул.
- Можно, нагрелось просто, - Дорчетт проводил банку в опрокинутое надо ртом змеи состояние и затем в угол. Завтра опять будет масштабная уборка, сколько уже пить можно… - Ты ведь не из-за годовщины такая злая. В чем дело?
- Тебе-то, какое дело, пес. Не веришь – можешь не верить, мне плевать, - мрачное выражение лица Мартель говорило само за себя, но оставлять все так ему не хотелось.
- Придется выбить из тебя дурь. Твой пессимизм и депрессии меня достали.
- Да? Духу-то хватит? – посмотрела с ехидством Мартель и чуть-чуть не оказалась под ударом кулака пса, - Обалдеть, ты сдурел что ли?!!
Однако Дорчетт останавливаться намерен не был и уже заготовил следующий удар, он прошел по верху, Мартель устроила псу подножку, удлинив ногу и выдернув оплетенную конечность на себя.
- Совсем с ума сошел, Дорчетт.
Пес схватил Мартель за ногу и сделал бросок, змея пролетела некоторое расстояние и приземлилась на руки, после чего перепрыгнула на ноги.
- Я готова поклясться, что ты с нами сегодня не пил. Откуда столько гнева? – Мартель посмотрела на Дорчетта с ехидством.
- Мартель, ты никогда не впадала в депрессии по поводу прошлого, ты вообще никогда не была слона к воспоминаниям о прошлом, ты ненавидишь такие вещи. Та Мартель, которую я знаю, немного безумна, слегка негативно воспринимает мир, но, черт побери, она не депрессивная! Ты не хочешь мне рассказать все по-человечески – я вытряхну из тебя правду.
- Тебе придется постараться, пес. В бою один на один без оружия я всегда тебя укладываю на лопатки, - Мартель села на ящик, явно не собираясь пособничать действиям химеры.
- Ты сегодня слишком самоуверенна Мартель, - Дорчетт пошел в атаку.
Они дрались довольно долго, пока Мартель не дала себя загнать в угол, в ближнем бою она быстро утеряла преимущество и вскоре оказалась в захвате.
- Так ты будешь сегодня говорить или мне все же стоит разбить тебе нос для отстраски?!! – Дорчетт был на взводе, он тяжело дышал оттого, что пришлось много бегать, впрочем, Мартель была не в лучшем состоянии, судя по её лицу пиво, выпитое из подозрительной банки, периодически пыталось увидеть мир заново. Дорчетт заломил руку дальше, пока змея не вспомнила о своей гибкости. Мартель сдалась.
- Я знаю, что я - дура, пес. Отпусти меня. Я все скажу… - Дорчетт отпустил химеру и поднялся, помог встать Мартель, она ударила его в живот, - это тебе за пиво, оно все-таки порченое!
- Иначе я бы тебя не закатал на пол! – усмехнулся пес, потирая ушибленное место. Мартель села на ящик, Дорчетт сел рядом, забравшись на ящик с ногами.
- Видишь там, на диване, среди пьяных девиц, лежит мужик? – кивнула химера головой в сторону Гриида. Дорчетт удивленно приподнял одну бровь и кивнул.
- Этого идиота я люблю, - Мартель сказала это таким тоном, словно об этом уже давно знают все.
- Мы все его любим, - пес взял с соседнего ящика недобитое пиво и приложился к банке.
- Да не так, дурак, мы с ним переспали недавно, - Мартель сказала это с флегматичным выражением лица, Дорчетт поперхнулся и круглыми глазами посмотрел на химеру. Она, кажется, мучилась желудком и не обращала внимания на бурную реакцию в глазах пса.
- И…Ии? – спросил пес, глядя на постепенно зеленеющую химеру.
- Что «ии»? – Мартель раздраженно мотнула головой, словно стряхивая с себя оцепенение.
- И как? И что ты собираешься делать? Что он сказал? – выдал очередь набросков пес, глядя на задумавшуюся змею.
- Как? Классно, как еще это может быть? У меня толком никого не было уже три месяца, как я могла на произошедшее отреагировать? Что собираюсь сделать? Пытаюсь забыть. А он… ничего он не сказал. Сделал свое дело и грохнулся спать. Мы пьяные были до чертиков.
- Почему забыть? Может он тебя действительно любит? – неуверенно сказал Дорчетт. Мартель ему стало жаль.
- Ты сам-то слышишь, что говоришь? – Мартель посмотрела на Дорчетта саркастически, - Чтобы Гриид кого-то любил. Да для этого придется ему мозги пересадить! У него же мания всем овладевать! Он как раз сделал все правильно, у него стиль жизни такой. А вот я идиотка жуткая.
- Ну, сделанного не воротишь…
- Да и черт бы с ним, со сделанным. Чтобы о ТАКОМ жалеть, надо монашкой быть или извращенной какой-нибудь. Дура я, потому что не могу считать это просто тем, что оно есть. Наивная, чтоб … - Мартель досадливо сплюнула в пол. Дорчетт положил руку химере на плечо и успокаивающе её похлопал.
- Да переживешь, ты крепкая, да и красивая, тебе ли грустить о случайной ночи? – Мартель с подозрением посмотрела на пса.
- Ты слышал? – спросила трезвеющим голосом химера. Дорчетт непонимающе смотрел на Мартель.
- Ты о чем?
- Гриид, ты слышал?
- Да слышал, - задыхаясь от смеха, наконец, ответил Гриид, - Но, черт тебя побери, Мартель, ты могла сдаться ему и побыстрее, я чуть не уснул, пока вы тут дрались!
Хохот Жадности заполнил комнату, однако никто не проснулся. Дорчетт начал свирепеть.
- Так это что? … Что?..
- Я пошутила, пес, уже пять дней тебя развести пытаюсь, - улыбнулась змея и тоже засмеялась, - Но слушай, увидеть у тебя ТАКОЕ выражение лица – стоит любых побоев, ууупс, - Змея пригнулась, пропуская над головой катану пса, - Да не злись ты, что ты, мы в междусобойчике подшутили, никто кроме меня, тебя и Гриида не в курсе. Гриид! Ты проиграл! Не забудь о договоре!! - Мартель удирала по коридору от рычащего Дорчетта, пока дикий хохот гомункула заполнял комнаты и коридоры Гнезда Дьявола, смотрящего на восход и видящего рождение нового солнца.

@темы: Для памяти, Жизненное, Интернет, Литература, Мысли вслух, Настроение, Приколы, Рассказ, Творчество, Фанфики, Чувства, Я, форумское

---

для памяти

примечание автора: на память о проверке. (сама удивилась) Нижестоящая информация это пост мастера и мой на него ответ. Полную ситуацию, но без описаний чувств, эмоций и мыслей можно найти в манге фма.
Казалось, прошло уже несколько часов с того момента, как в Гнезде Дъявола появились военные. Казалось, уже миновало много времени с того момента, как Роа в буквальном смысле слова унёс Альфонса с Мартель внутри с поля битвы и оставил отсиживаться в канализации. До химеры, пытающейся усидеть спокойно внутри доспехов, доносились плеск воды и звуки битвы Мистера Гриидо с самим Кингом Брэдли.
- Что происходит? Где мистер Гриидо? - нервно спросила Мартель у Альфонса.
- Я не знаю. Там темно, я ничего не вижу, -отчаянно ответил ей доспех. И в следующий момент звуки битвы как будто прекратились.
До химеры и Альфонса донёсся звук приближающихся шагов. Из темноты появилась фигура Хозяина. Выражение его лица было слишком мрачным. В следующий момент горло гомункула пронзила стальная сабля....

Она ненавидела такие моменты, даже когда Роа для демонстрации способностей Гриида сносил своим молотом ему часть тела, у Мартель все внутри обрывалось, словно однажды Гриид не поднимется после такого вот удара, на этот раз она была напугана гораздо больше обычного. Брэдли не был обычным соперником, что доказал в первые секунды схватки с гомункулом, а знание того, что она стала такой по приказу фюрера ни коим образом не увеличивало симпатию к хозяину чертовой сабли.
- Мистер Гриид!! – она попыталась вылезти из доспеха, но Альфонс, треклятый ребенок, прижал шлем к плечам руками, - Пусти меня, черт побери!! Да что ты делаешь?!! Пусти!!!
Мартель всем телом упиралась в проклятый шлем, пытаясь сдвинуть его с места.
- Нет! Здесь слишком опасно! – «Будто твоя забота меня сейчас волнует!! Ты хочешь, чтобы я наслаждалась зрелищем?!! Да что ты понимаешь в том, чтобы увидеть, как твоего товарища убивают?!! Пусти меня наружу! Я должна ему помочь!! Гриид не может быть убит, не верю! Не верю!!»
- Выпусти меня! – отталкивала шлем наверх Мартель, пытаясь пролезть в щель между шлемом и грудным панцирем.
- Ни за что! – Альфонс уперся и настоял на своем, всячески мешая ей вылезти, пока Брэдли приближался к Грииду, поверженному его атакой. Страх не сковывал сознания Мартель, как это происходило у обычных людей, она и раньше легко впадала в ярость при малейших проявлениях страха, но после того как она стала химерой, её страх, ярость, ненависть стали настоящим оружием. Подобно змее, напуганной неизвестностью и испытывающей лютую ненависть к противнику, она желала идти в атаку, ей физически было необходимо уничтожить Брэдли!
- Это была пятнадцатая смерть, - Брэдли возвышался над пытающимся подняться гомункулом, - Сколько еще раз мне нужно тебя убить?
- Ты… сволочь, - Гриид поднимался с пола.
«Он жив! Да! Он жив! Я должна выбраться отсюда, что бы мне это ни стоило, нужно помочь Грииду, в одиночку ему с Брэдли не справиться… Чертов шлем!!!» - сколько бы усилий ни прилагала химера, она не могла выбраться наружу, - «Мне бы сейчас силу Роа, он-то бы смог отсюда выбраться… Я выберусь, черт побери!!»
- Да пусти же ты!!! – Мартель уперлась практически локтями в края шлема и оттолкнулась ногами от нижней пластины, на которой сидел Ал. Бесполезно.
- Ах, черт, то была бы более легкая смерть, если бы мы остались там, - донесся до Мартель голос Дорчетта. «Пес? Пес! Ты жив!» - пронеслась мысль по голове.
- Парень, мы действительно невезучие, - вторил ему голос Роа. - Ничего страшного не произойдет, если ты убежишь, поджав хвост, Дорчетт.
- Я бы не отказался, но видеть хозяина в таком состоянии…
«Ребята! Вы живы! Господи, вы живы!» - Мартель на мгновение даже перестала оказывать сопротивление доспеху, она села на пол, глядя на своих товарищей глазами полными надежды и недоверия, - «Как же вас потрепало… в таком плачевном состоянии я не видела вас даже после побега из лабораторий, а ведь тогда нам тоже сильно досталось, даже, несмотря на помощь хозяина, но ведь мы все смогли, мы сбежали! Нужно скооперироваться, нужно объединиться против…»
- Я действительно это ненавижу, собаки слишком лояльны к тем, кто делает им добро, - Дорчетт дышал тяжело, похоже, рана его живота действительно была серьезной, он присел на одно колено перед Алом и разрубил катаной цепи, связавшие ноги и руки доспеха, - Ты ведь все еще внутри, не так ли? – пес поднялся и похлопал Ала по плечу, - Пожалуйста, помоги ей сбежать…
- Мы на тебя рассчитываем, - Роа странно улыбнулся, его раны тоже не говорили ни о чем хорошем, эта его улыбка… нет, быть не могло, что Роа не верит в успех, пес, ведь правда? Но взгляд Дорчетта читался ещё яснее, они собирались дать ей шанс сбежать, ценой своих жизней.
- Ах! - «Что?! Дорчетт, Роа, ребята! Нет! Вы не можете меня здесь оставить!» - Мартель с новыми силами уперлась в шлем, пытаясь его сдвинуть, - Пусти меня наружу!! Я не позволю!! Нет, парни!! Нет!!! Пусти меня ты … !!! Я должна идти с ними!!
- Нет, мисс Мартель, не пущу! – Алу снова пришлось схватиться за голову.
«Я должна успеть, ребята, зачем?!» - Дорчетт и Роа начали атаку на Брэдли…
- Роа! Да перестань же держать этот проклятый шлем! У меня нет времени с тобой драться!! Пусти!
- Нет!
- Я сказала, открой немедленно!!
- Нет, вы не можете! – Брэдли разрубил одним ударом Дорчетта поперек поясницы, сердцебиение Мартель ускорилось, каждое мгновение проведенное внутри Ала казалось ей вечностью, каждая потерянная секунда – её собственной ошибкой. Она не успевает, но она должна, пока есть шанс, пока они живы, не может все вот так закончиться! Это не правда! Не для того они выбрались из этой проклятой лаборатории!
- Ты хочешь, чтобы я заткнулась и смотрела, как мои товарищи гибнут?!! – Мартель впадала в ярость, гнев ходил в ней ходуном, не позволяя оценить ситуацию, да и какая к черту оценка ситуации, когда сейчас у нее на глазах фюрер убил Дорчетта!
- Нет, я не могу! Они рассчитывают на меня, те двое! – наивный ребенок… наивное создание… эта наивность сгубила не одну сотню людей в истории, эта наивность когда-то чуть не убила её. Мартель ненавидела наивных людей, она ненавидела тех, кто убивает её товарищей, она ненавидела тех, кто встает у нее на пути, она ненавидела Брэдли…
- Открой, я сказала!!! – в этом крике была ярость убийцы, когда ты научилась так легко желать кому-то смерти? Когда ты поняла, что убийство – единственная дорожка к спасению, к свободе? Что тебя останавливает перед убийством этого наивного мальчишки? Что не дает тебе уничтожить его сейчас и прийти на помощь товарищам? Почему ты пытаешься просто из него выбраться? Он не виноват, ты это знаешь, он не виноват. Вы сами привели его в гнездо, но что-то пошло не так, не так как задумал это хозяин. Эти чертовы планы никогда не идут, как положено, вы недооценили коротышку, этот Эдвард оказался еще более вспыльчивым, чем ты, просто ужасным идиотом, ничего не смыслящим в переговорах. Но эти военные, они, кажется, никогда от вас не отстанут, Брэдли мало того, что он отправил вас на смерть, а потом превратил в химер, он отобрал у вас нормальную жизнь, а теперь отбирает единственное, за что вы все готовы отдать свои ничтожные жизни – вашу дружбу, он отбирает вас у самих себя, отбирает вас у Гриида…
- Нет! – «Альфонс, упрямое создание, зачем ты мне мешаешь?» - Роа заносит свой могучий кулак, чтобы ударить Брэдли. - «Роа, ты ведь такой добрый и компанейский, сколько безумных вечеринок пережила наша неугомонная братия? Сколько раз ты разнимал наши драки с псом? Мы с ним всегда любили пособачиться по какому-нибудь пустяку, он такой смешной, знаешь…»
- Пусти меня! – Брэдли одним ударом рассекает череп Роа, предательские слезы встали в глазах, но им не дадут жизни, - Прошу тебя…
- Нет! – в голосе мальчишки слышится боль, он бы и сам рад отпустить химеру, исполнить её желание, он знает, что она чувствует нечеловеческую боль сейчас.
Сердце стучит где-то в висках. Истерики нет, слез нет, она выплакала их все досуха в лабораториях, когда её терзала невозможная боль превращения, когда её собственные кости сами удлинялись, становились гибче, эластичнее и возвращались обратно. Теперь подобные трюки уже не причиняют боли, теперь боль причиняет смерть… их смерть…
- Ты не можешь…. выйти… - «ты не дашь мне выйти, ты настолько веришь в свою правоту, то не дашь мне выйти наружу ни коим образом, мне кажется, что я так и умру, сидят в твоем теле, Альфонс…»
- Эй-эй, мистер Брэдли! – его голос не возвращает её к жизни, напоминая лишь о том, что битва не окончена, - «Если я не могу выйти из тебя и убить фюрера, я найду другой способ, парень», - Как вы собираетесь расплатиться за то, что вы сделали с моими товарищами?
- Симпатия к подчиненным? Глупец, - этот голос рождает в ней новую ярость, она жаждет не просто его смерти, она жаждет отмщения своих друзей. Это ли чувство испытывает её хозяин, когда находит для себя что-то новое еще ему не принадлежащее? Это ли чувство рождает в нем ту невиданную ни одному человеку или химере силу, позволяющую добыть все, что ему желанно? Это ли истинная жадность? Ей плевать, жадность это или нет, отчаяние, боль, утрата разумом контроля над инстинктами, сейчас она змея, которая увидела свое разоренное гнездо, сейчас или никогда, но она хотя бы попытается убить Брэдли. Нет, она его убьет.
- Симпатия?! Ты идиот?! Кто я такой, по-твоему?!! Я Жадность!! – Гриид впадает в ярость, она никогда не видела его таким, нет, не так, она давно не видела его таким, никто и никогда не думал, что он может испытывать симпатию к товарищам, все, что окружало Гриида, всегда ему принадлежало, безоговорочно, Роа, Дорчетт и она сама тоже ему принадлежат, - Деньги, женщины, сподвижники! Все они принадлежат мне! Всё принадлежит мне! Вот почему я никогда не прекращу свой бой! Я сверх-жадный!!
- Твоя жадность, она еще более глупа! – их столкновение порождает в ней волну воспоминаний, неконтролируемую волну ужасов, страхов, отчаяния и жажды жить, мстить, убивать. Мимо проносятся образы людей в форме, марш-броска, взрывы, кровь, смерть, их ударный отряд всегда был впереди, и она отнюдь не первая упала, поверженная атакой, товарищи бегут вперед, а её оттаскивают назад, она думала, что умрет тогда, глупая смерть. Затем пробуждение в лабораториях, ужасы, стоны, крики, она хотела умереть, умереть и больше так не страдать, не видеть ужасных соседей по камере, не знать, что с ней сделали… затем встреча с Дорчеттом, этот чертов пес всегда был каким-то нелепым и хоть внешне и вызывал у нее раздражение, внутри он всегда ей нравился, с этим парнем и в разведку не страшно пойти, а Роа, что за мужик, добродушный здоровяк, поначалу неразговорчивый, но отличный товарищ… да их было много, они хотели свободы. А потом Гриид, его появление перевернуло их жизнь, она захотела жить, глядя в жадные глаза гомункула она поняла новый смысл жизни, он своим существованием породил в ней жажду к жизни, своей энергетикой он разом перекрыл все неудачи и черные полосы в её жизни. За ним можно было идти куда угодно, хоть на войну в Ишвар с голыми руками… Плеск воды, Гриид лежит в воде, пришпиленный ко дну канала четырьмя саблями, Брэдли разворачивается и идет к Алу. Элрик видимо хочет сбежать и спасти её, но фюрер его останавливает окликом.
- Не торопись, ты ведь Альфонс Элрик? Ты ранен? Тебе нужна помощь? – Он встал напротив доспеха, улыбается, эта счастливая, добродушная улыбка на его лице, она так и хочет, размазать эту улыбку по его лицу, желание располосовать его рот от уха до уха собственным ножом, а еще лучше ногтями, почти неудержимо, она выжидает, еле сдерживая себя.
- Д-да… я в порядке. Я могу дойти до дома самостоятельно… так что…
«Рука! Ну конечно!» - инстинкты берут верх, когда враг так близко – ждать глупо, это трата времени, убить, пока он не ударил в спину, уничтожить! Отомстить за хозяина, за Роа, за Дорчетта! За всех! За свою жизнь!!
Рука привычно удлиняется, достигая пальцев перчатки доспеха, правая рука теперь принадлежит ей, Мартель сжимает в стальных объятия горло фюрера, все сильнее и сильнее надавливая на него. Раздавить, уничтожить, стереть с лица земли.
- Нет… - растерянно говорит Ал, но она его не слышит, слишком сильна её ярость, слишком велика власть ненависти в её плоти, сердце стучит в голове, кровь шумит в ушах и ей кажется, что она слышит, как бьется ненавистное сердце Брэдли, что она может разорвать на куски его тело, стоит лишь еще сильнее надавить… и она давит, давит что есть силы.
- Нет, не надо, мисс Мартель! – взмолился доспех.
«Роа, Дорчетт, это за вас, за вас хозяин, я убью его, я не отпущу его шеи, пока не остановится его или мое сердце! Я отомщу за вас, за нас всех!!!»
- Остановитесь!
«Фюрер», - она смотрит в его единственный открытый глаз и видит ненависть, - «Брэдли…», - эта ненависть рождена, кажется вместе с ним, но сейчас, ярость переполняющая её гораздо сильнее.
- БРЭДЛИ!!! – яростно выкрикивает она, вкладывая в свой захват все свои силы.
- Остановись! – молит Альфонс. Брэдли всаживает оставшуюся из пяти сабель в щель между нагрудным панцирем и шлемом, пронзая тело Мартель от левого плеча и внутрь до бедра. Кровь брызжет во все стороны в доспехе, но она этого не видит, она больше ничего не видит. Сабля прошла точно сквозь сердце химеры, которая не желала покидать своих товарищей, она не успела узнать, что Брэдли остался жив, её разум запечатлел лишь стальную хватку на горле заклятого врага, она будет убивать его вечно, не здесь, не сейчас, но для нее этот бой не закончен.

@темы: Для памяти, Интернет, Мысли вслух, Настроение, Творчество, Тесты, Чувства, форумское

---

альтер

Сегодня Он снова приходил и сказал, что Они перестали за нами наблюдать. Это я могла сказать и без его подсказки, мы их действительно больше не интересуем. Он говорил, что те смешные люди теперь ищут другие миры для своих необъятных фантазий, одна из них несколько раз вынуждала его появиться то в одном, то в другом мире, чтобы продолжить вечную игру. Что ж... хождение по сумеркам миров еще никому не вредило, а им тем более повредить не может. Однозначно понятно лишь то, что они действительно считают наш мир мертвым, особенно тот, кто первым сюда попал. Как любой человек они совершают ошибку, которая ограничивает их восприятие, они не могут смотреть дальше того, что видят и поэтому считают, что покинутый ими мир обязательно либо впадает в спячку, либо погибает не способный развиваться без их идей. Что ж. Нам от этого даже лучше.
Их постоянные поиски приключений приводили к тому, что наша обычная жизнь стремительно проматывалась, они не останавливались на мелочах, стремясь угодить точно в глаз урагана. Может быть так и нужно жить, не знаю. Завтра я улечу вместе с Кит в мир одного из рассказов по Маскараду, а сегодня пойду в кафэ "Лунный глаз" чтобы попить кофе и порассуждать на тему прочитанных книг и посещенных миров. Может быть это странно, но такая жизнь мне нравится. В ней гораздо меньше лжи и фальши без тех, для кого она способ скоротать время. Вечные игроки.... мы лучше станем актерами с чистой игрой здесь и без них, чем станем фальшивитьтам, но с ними, вечными игроками.

@темы: Для памяти, Флуд, Я, форумское

---

*не верит своим глазам*

О боже.... не поверите, ни за что не поверите, но я думала, что уже никогда не смогу сюда вернуться....
я забыла пароль на дневник и не могла его вспомнить почти три месяца!!!! И я вспомнила!!!! Я здесь!!! Я снова здесь!!!!!!! Ура!!!!!!!!!!!!!!!!!!

@темы: Для памяти

---

тест

Вашим отражением является Императрица

Венера, природа, врата в земную жизнь. Идея роста, творения, дар любви. Сильное воображение и подсознание. Жизнь для вас богата и насыщена эмоциями и впечатлениями. Приумножение и рост; сейчас самое подходящее для вас время что-нибудь начать в своей жизни.

Пройти тест

@темы: Для памяти, Тесты

---

выдержки из записей Вэлир. Часть 1. Дэймос.

Примечание: небольшой рассказ в стиле общих размышлений. Врят ли станет интересен тем, кто не играл на ФВ... да и вообще чтиво сугубо личное, даже слегка шизофреничное.

Кабинет в одном из излюбленных миров Вэлир.
За столом, свесив ноги с высокого стула и весело ими болтая сидит босая девочка в длинном белом сарафане и с распущенными светло-русыми и алыми на концах волосами. В руках девочки большая папка самописного текста, разбитого на пункты и кое-где исправленного неровным подчерком, похожим на растянувшуюся нить букв и обрезанную неумелым портным. На столе перед девочкой в кресле, увлеченно читающей папку, разбросаны заметки в виде непонятных схем, зарисовки и стоп-кадры с наблюдательных камер, запечатлевших кое-где размытые пятна, а где-то молодого человека в черном костюме с трубкой или чашечкой кофе в руках.
Во главе страницы папки написано: «Дэймос – расклад в психологии»…

«Если бы я когда-нибудь и собралась покаяться кому-то в своих грехах или рассказать о своем самом страшном секрете, то многие бы, наверное, посчитали, что я хочу раскаяться в своих действиях… Нет, не хочу. Я не буду рассказывать о приобретении своего дара, не буду рассказывать о тех людях, которые пострадали из-за моего любопытства и уж точно не стану жалеть о встреченных мною на пути жизни персон. Влада, эта папка для тебя не предназначается, но я знаю, что ты по своей детской любопытности все равно доберешься до нее и захочешь узнать об этих людях столько, что в конце концов я просто вложу пустой лист, ты знаешь, что это значит».
Девочка ненатурально медленно повернула голову в сторону дивана-кушетки, на котором лежала обладательница этого сбивчивого подчерка, накрытая действием прозиума. Несколько секунд она смотрела на фигуру в испачканном кровью жакете, затем вернулась к чтению быстро отвернувшись к обществу папки, выложила из нее листок в клетку и начала изучать записи…
«Дэймос – человек, являющийся легендой и загадкой нашего времени уже при жизни. Он подобно мифическому Локки появляется и учиняет беспредел или же наоборот ведет достаточно интересные информативные беседы. Как он осуществляет контроль над временными вероятностями? Что движет мастером времени и можно ли его предугадать?

Нам не доступно знание о том, что же из себя представляет время, и как его можно контролировать. Но, если Дэймос – человек, и с даром управлять временем он не родился, скорее всего, его психическое состояние отличается от среднестатистического человеческого. Какого это знать что будет не просто завтра, а через несколько лет, десятилетий? В разговоре он упомянул, что чувствовать течение времени так же легко, как дышать, но в отличии от нас он от времени не зависит. Значит, у него должны быть иные ценности…

Дэймос – эксцентричен, своеволен, самонадеян. Он любит зло или тонко шутить и ставить людей в глупое положение. В разговоре он может быть то мудрецом, то ребенком и ничего с этим сделать нельзя, хотя это давало возможность посчитать его отчасти холериком.»

На листке под фразой «Жаль, что я не могу проникнуть в сознание Дэймоса» чьей-то ловкой рукой было выведено: «ph'nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn». Девочка глупо хихикнула и стала читать машинописный текст, отпечатанный, безусловно, на принтере Стражи.

«Разговор с Дэймосом происходил в обстановке ненавязчивого расспроса наболевших проблем, собственно из-за чего мы видимо и удалились от самой личности повелителя времени к его способностям и побочным эффектам отраженным в его психологии.
Главное устремление опрашиваемого – снять скуку. Дэймосу и, правда, не чужды человеческие чувства, по крайней мере, скука. Жизнь – бесконечная игра, созданная для его увеселения, затрагивающая только людей, но не трогающая его. Его не задевают чужие страдания, не интересует чья-то смерть. Как он выражается «Смерти нет», что скрыто под этим подтекстом? То, что он настолько всесилен, что способен обмануть смерть или… то, что он боится смерти даже больше чем те, кому не суждено продлить свою жизнь таким оттягиванием конца. На вопрос о собственной смерти он ненавязчиво отвечает, что это слишком тяжелое знание, поэтому знать его он не хочет, что вновь говорит в пользу его страха перед смертью и неизменного уважения к тому «чего нет».
Что же до любви и таких чувств как гуманность… они ему не нужны. Самодостаточность, порожденная возможностью знать и получить все, избавила его от душевных дрязг и влечений. Скорее всего его тело даже не испытывает потребности в поиске ласки, зачем? Ведь он вечно молод, его время встало. Что же до его души… «чужая душа – потемки», говорят русские, они даже не представляют, насколько правы. Впервые за долгое время о чувствах и внутреннем мире человека я ничего не могу сказать.
С одной стороны полная самодостаточность и вековые знания обо всем, с другой стороны юное создание испытывающее живейший интерес к поворотам судьбы и людям, которые пытаются раскрыть тайну его жизни (или терпеть не могут, что, впрочем, почти одно и тоже). У меня создается впечатление, что у моего самого интересного собеседника самое натуральное раздвоение личности, причем настолько запущенное, что его это уже не волнует. Самое забавное, что у меня создается впечатление, что разговаривает с нами предпочтительно молодая половина Дэймоса, так называемый Локки, который испытывая скуку стремится избавиться от нее и получить от жизни максимальное удовольствие (а пределов для достижения этого у него нет, вечная жизнь безгранична), а часть его сознания (или он все-таки избавил себя от груза таких знаний?) является практически компьютером, «думающим» компьютером, обеспеченным базой данных не только на текущие развилки временных вероятностей, но и на бесконечное количество этих развилок вперед, а Локки всего лишь пользуется информацией заинтересовавшей его по той или иной причине точь-в-точь так, как мы используем безграничные просторы информации Интернета, в котором практически не осталось «белых пятен».
Зачем же я взялась за такого странного человека, если он всего лишь является одним из типов, описываемых в моих многочисленных работах? …
Я не смогу дать точного ответа на данный вопрос. Время выкинуло меня в пространство, где мне пришлось встретиться с людьми, которые мне интересны даже с известными помыслами. И с теми, чьи мысли мне не известны, в обществе которых я теряюсь и чувствую себя школьницей перед первым экзаменом в своей короткой жизни. Люди преодолевают фобии, и я решила преодолеть свои, пускай это даже стоит мне жизни…
Работа моя далеко не закончена, боюсь, что она будет стоить мне жизни, но встречи наши слишком коротки и мало информативны…. Люди повторяются и я не лишена таких вещей, как самовнушение (а жаль), что мешает мне в работе».

Внизу страницы карандашом было приписано мелким почерком «До встречи, Дэймос». Девочка хмыкнула дойдя-таки до пустого листа. Достала его и повертела в руках, зажгла на столе свечу и поводила бумагой на расстоянии над пламенем, ожидая что-нибудь увидеть, как ни странно это помогло, на листе выступили тонкие темные линии, постепенно наливающиеся цветом, линии срослись в набросок, а набросок в рисунок, торопливый рисунок. Надпись под рисунком была выполнена на английском, хотя ожидать она могла всего что угодно. «Какого это знать, что произойдет завтра? Какого это вечно быть ребенком?» - гласила надпись. Девочка скорчила недовольную рожицу и сожгла листок, снизу так, чтобы вопросов не было.
- Глупые вопросы, ответы на которые ты сама знаешь, не мне тебя учить, - вздохнула она, проведя рукой по рисунку. Она спрыгнула со стула и маленькие ножки быстро добежали до просыпающегося психолога, женщина устало посмотрела на нависшего над ней ребенка и устало улыбнулась.
- Ты все-таки добралась до моих записей, Влада.
- Ты просто не умеешь их прятать!
- Спрячешь их от дочери Хроноса, как же, - улыбнулась Вэлир своему двойнику, девочка озорно улыбнулась.
- Я жду от тебя продолжения! – улыбнулась малышка.
- Я тоже его жду…

@темы: Для памяти, Друзья, Личное, Мысли вслух, Рассказ, Творчество

---

стырено у Алукарда, на память...

@темы: Для памяти, Личное, Цитаты

---

Лол

увидела сегодня надпись на майке у одногруппницы:

"No boyfriend

no problems!!!"

хочу такую же футболку.... или майку, или еще что-нибудь из одежды с такой вот жизненной надписью. Вчера опять отбивалась от парней, достали, честное слово, доведут - стану лесбиянкой, дождутся ведь!

шучу, к девушкам относиться так как к парням врят ли смогу когда-нибудь... хотя.....

@темы: Для памяти, Жизненное, Настроение