В память о Кае

[vvampire]

Человек с глазами мертвеца
по мотивам двух форумов. Затмение. проклятый Отель и Die Konfrontation.
Намек на яой. впрочем, только намек. Рассказано от лица инкуба. Воспоминание.

Холодный северный ветер, казалось, высек его черты лица изо льда, что скопился на верхушках этого забытого спящим Богом мира. Ясно голубые, холодные глаза, каких не было даже у встречавшихся мне до того Князей мира падшего, были до того пугающе пусты и бездушны, что приходило на ум сомнение о присутствии у него души. Он болел. Король Волков умирал. Клыкастая подружка грызла его нутро, забирала остатки невозможного орудия убийства.
Я был очарован этой бледной красотой смерти на его лице. Очарован своей… жертвой. Время показало, что самая сладкая «жизнь» у тех, кто умирает сладкой мукой. Мукой одинокого угасания, вечного, безвременного ожидания. Томится в своей тоске невыносимо долго… но стоит эту муку лишь освободить… Всю жизнь положить на освобождение одной невероятной души.
Сие мне стоило труда.
Видеть его изо дня в день сидящим за столом или в кресле возле окна, выжидательно прислушивающимся ко всем звукам, было невыносимо. Жадность, жажда, его чувства томили меня. Я жаждал его открытости. Жаждал его души так, как до того не желал силы, чтобы жить… Невыносимая, острая мысль засела в моей голове, паразитом пожирая мое сознание, когда он был рядом. Порой мне мерещилось, что он рассматривает меня, словно раздумывая, не попросить ли у меня освобождения от его муки? Но все это было глупостью. Он, конечно же, не смотрел на меня. Он не смотрел ни на кого, он ни с кем не говорил больше пары слов, он часами бродил по городу, дому, саду, словно потерянный вглядывался в лица окружающих его людей, но никогда не смотрел. Мы были для него прозрачны. Бездушны… нас не было в его мире…. Это убивало меня день ото дня. Но требовалось ждать, чтоб слаще была мука его. Чтобы сильнее было желание… Я рождал для него призраков, что убивали его только больше, но заставляли хоть на мгновение увидеть меня в этом мире.
И хотя я мог продолжать свое существование, оставив в покое живого покойника, он не шел из моей головы, как когда-то не шел из головы безумный в утехах Асмодей, он пожирал мой разум как безумная Астарта, ослеплял меня своим одиночеством как творец Адовый…. Безумие. Богиня Ата спустила мне на глаза свои покровы, введя мой разум в заблуждение, насмехаясь над многовековым донжуаном, знатоком душ и соблазнов… надо мной. Склоняя главу свою, я отдался безумию в те дни, ради самого желанного на человеческом свете подарка – я стал безумным как он.
Пробраться в мир. Стать один из его врачей.
Я искал следы его неудержимого безумия, пытался найти ключ от его внутренней тюрьмы, что заперла на веки бессердечного Фенрира в недрах скалы.
Врачи признали его безнадежным, неконтролируемым. Он не приносил никакого вреда, пользы от него было гораздо больше, так что командование оставило его в живых. Один из тех, кто сумел пережить все биохимические атаки мозга, он был уникален в своем роде. Собственно, только эта уникальность и не давала Менгле поставить свою подпись под официальным устранением короля Волков, не давала ему избавиться от своего верного слуги. Медицинские исследования утверждали, что произошедшие изменения в психике объекта являются всего лишь последствием внутреннего программирования, но слишком много дыр, слишком много тайн в его прошлом.
Профессор Штейн стал для меня кладезем этих тайн, отстраненный от исследования, молодой, перспективный ученый, сосланный в Австрийское отделение Конторы… он знал так много. Он назвал мне его имя. Лайонел и Вольфганг.
Когда-то Лайонел О’Коннел, отщепенец другой не менее крупной организации стал частью стаи Вольфганга Кёнига, когда тот еще был ректором большой и популярной военной Акакдемии. В те светлые времена, когда война с открытых фронтов ушла в тень, эти двое, наверное, были счастливы. Но сломать разум Волка? Сломать любовью? Я вернулся из своего долгого путешествия по миру обратно, в лаборатории, обратно в поместье Мюнненгем.
Я не видел в нем ни одного намека на страсть. Ни одного намека на иссушающую любовь или поиск своей части. Он не отражал ни одного из известных мне приступов. Этот человек был одержим. Мыслью.
Меня всегда поражала в нем развитая чувствительность к запаху, учуяв знакомый, ожидаемый, единственный на свете нужный запах, он весь оживал, становясь застывшим движением, натянутой струной… все тело его отзывалось безумной волной, разум его, застывший, замороженный, оживал… Я раскачивал его. Все выше и выше. Раскачивал качели его безумия, чтобы понять, чего он ждет? Зачем он до сих пор ждет, охваченный болезнью? Почему не прервет свои страдания?
Но выхватить его из мира затворничества оказалось гораздо сложнее. Ведь мир, где жил когда-то Лайонел, стер все воспоминания об этом юноше, а воспоминания моей жертвы не давали никаких точных воспоминаний. Мне пришлось... экспериментировать. Вскоре я понял, что более всего его внимание привлекают блондины. Пару раз он останавливал меня в коридоре, проходя мимо, пока не дошел до того, что стал слишком часто ошибаться, видя меня. Я появлялся под окнами и в городе блондином, чуть выше него, одетым то по последней моде, то совершенно без разбору. Я иногда звонил ему, но ошибался номером. Всего три раза, чтобы, наконец, понять, как говорил в его понимании тот,… что запер его от людей.
Он смог сформировать меня, наконец. Он породил меня. Король Волков создал меня, солнечного принца, и назвал – Лайонел. Потребовалось почти пол года, чтобы поднять его из глубокой безразличной апатии и заставить меня искать, заставить ловить в тишине мои шаги и вслушиваться в раздающийся из телефона голос, вглядываться в окружающие его лица. Я знал, что ему только сообщили, что киллер мертв. Никто не видел того обезображенного тела, которое обнаружил я, никто точно не знал, как умер шакал на службе волков. А Вольфганг… Король верил только своим глазам и Ему.
Штэйн выполнил свой уговор. Он доставил ему телеграмму, а Кёниг, волк все понял.
Однажды вечером, когда он вернулся домой с вечерней прогулки, я сидел в его кабинете. Меня ждали. Дворецкий, старый немец, доживающий последние годы своей жизни, но еще не знающий, что переживет собственного последнего из хозяев, помог мне раздеться на входе в дом, я зашел с черного входа. Он провел меня в кабинет, обходя слуг и охрану, позволил устроиться на месте его собственного господина.
Кабинет Кёнига, как меня уверял дворецкий, не изменился ни на сантиметр с тех пор как схоронили любимого кота майора. Собственно, после смерти Шредингера Вольфганг ни разу не заходил сюда. Больше не было смысла.
Я не стал включать света. Камина вполне хватало, чтобы пляшущее марево огненных всполохов высвечивало затаившиеся в углах кабинета тени проживших свое время поколений. Они все смотрели на меня. Генералы, полковники, майоры. Уставшие после боев и вечных проклятий, погибшие и не вернувшиеся из боя. Они никогда не беспокоили своего сына. Но Он их беспокоил день ото дня все больше. Мягкое большое кожаное кресло, стоящее за массивным столом времен Рейха, по-видимому, перевидало не одно поколение местных военных, но возлежать в нем было крайне удобно, я устроился в нем, как годами устраивался сам Вольф. Достав из пачки сигарет одну, я прикурил её от стоящей на столе зажигалки и выдохнул в потолок змейку дыма. Если все верно, он придет. Он обязательно придет. Не может не прийти.
Дверь в кабинет открылась медленно, почти осторожно. Я слышал паузу, возникшую между тем как дверь открылась и тем как щелкнул замок дверной ручки. Вошедший несколько мгновений стоял на пороге, а я изучал рисунок чуть потрескавшегося местами потолка, выпуская в потолок змейки дыма. По телу разошлось ужасное напряжение. Мне было больно. Сжавшееся в груди сердце готово было разорваться от боли, которую я ему все это время причинял, и я едва сдерживал порыв броситься ему на грудь и сказать, что все в порядке, ему больше не придется ждать. Ведь я пришел…
- Лайонел, - тихо позвал голос, который до того вибрировал в моих ушах, отдаваясь в его голове сотнями отражений. Он не звал, не просил, не молил. Он заклинал меня. Заклинал стать Лайонелом. И он пришел. Он смог прийти.
Поднявшись из-за стола он мягко, виновато усмехнулся, не смея поднимать на него глаз прошел немного в кабинет. Оправил чуть мятую футболку, затушив бычок в пепельнице, растрепал пятерней светлые волосы на макушке и осторожно, лишь через очень долгое, оттянутое мгновение позволил себе чуть поднять глаза, когда услышал приближающиеся шаги. Как беспечно, как грубо и по-детски, спрятаться в кабинете любовника, поджидать его в конце рабочего дня, когда его не было дома… господи, его не было дома почти 5 лет. Он нерешительно разглядывал босые ступни в темных шелковых брюках, стоящие в шести метрах от него в густом ворсе дорогого ковра. Лишь красные язычки отблесков камина смели прикасаться сейчас к этой алебастровой коже, скользить по китайскому шелку брюк. Закрыв глаза, он сделал новый шаг вперед, боясь открыть глаза. Он дома. Он снова оказался дома, где кухонные ножи острее, чем любой военный кинжал, где страстные поцелуи в темноте спальни были крепче, чем любое из крепленых вин в подвале, где готовят так, словно ты во Франции, где всегда ждут, даже если ты умер.
- Вольф, - голос невозможно контролировать, он поднял серые глаза на него, посмотрел в зияющую ледяным штормом смертельную бурю. В мертвые просторы погибшего в снегах, - Вольф! – и нет сил сделать еще один шаг, коснуться его, узнать его, исхудавшего, постаревшего, так изменившегося за время его отсутствий. Но даже с этими темными кругами под глазами, с бледной, сероватой кожей, с едва заметной сединой на висках… он смотрел на него так же прямо, так же сильно. Его непреклонный Вольфганг.
- Лайонел, - и на губах мелькает эта мягкая, едва уловимая улыбка, он узнал, узнал, признал, снова дождался, как дожидался сотни дней, он здесь только потому что верит. И он шагает в раскрывшиеся объятия майора, словно становясь ниже, словно становясь меньше, как будто это не он, но Кёниг всегда, всю жизнь защищает его.
- Прости, прости меня, Вольф, - не оправдал, не сумел, не вернулся. Но Кёниг обнимает. Он все понимает. Он всегда все понимал.
- Простил, давно простил, Лай, - мягкие губы касаются лба, он словно отпевает в этот момент всю их жизнь, словно пастырь наставляя на путь истинный заблудшего агнца из своего стада. Но нет сил терпеть это отеческое смирение, не верится, что можно прикоснуться хоть на мгновение к любимому.
- Я жизнь бы отдал за один твой поцелуй, - король улыбается, он чувствует, что волк улыбается. Чуть отстранив от себя убийцу, он заставляет посмотреть себе в глаза. Рука скользит по талии, вторая подхватывает под затылок. Он целует его, всего через мгновение, испивая с моих уст последний вздох Лайонела О’Конелла.
Загнав мне под сердце нож, он был самым сладким, самым отчаянным моим последним поцелуем смерти, что унесла его душу в тоскливые леса самоубийц. Мой снежный, мертвый принц. Его прекрасная Снежная Королева.
Сердечный приступ стер с снегов следы Волчьего Короля.