next, please

Опять свободна. Опять после непонятного расставания.
Господи, что ж с мужиками не легче, чем с девушками-то, а?!
Или это нормально щас бросать по скайпу человека, с которым вместе живешь?
Что-то я злая как собака. Надо заняться кэндо, например. Пусть дурь из меня выбьют.

@темы: Грустное, Мысли вслух, Наблюдения, Чувства

---

...

Ну, я уже просто не знаю, что еще делать. И женщины со случаями куда как хуже моего сказали бы - хватай его замуж и беги радоваться, детей рожай, а я не хочу себе таких перспектив. Ненормальная? Ну, наверное. Но то что в моих глазах нормально для людей мне безразличных в людях, которые мне дороги должно отсутствовать. Потому что любителей саморазрушаться я на себе просто не вытяну. Я жить хочу.

@темы: Грустное, Мысли вслух, Наблюдения, Настроение, Негатив

---

чтобы не забывать

07.06.2013 в 15:39

Пишет  .Belphegor.:

06.06.2013 в 10:34

Пишет  Eneada:

до слез. всегда.

06.05.2013 в 13:12

Пишет  Melemina:

***У войны не женское лицо
Не люблю делать перепосты, но это очень захотелось унести, чтобы всегда было под рукой.
Воспоминания женщин-ветеранов из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"
Оригинал записи. Больше фото

Я могла бы просто оставить это здесь и не комментировать вообще, но для меня настолько отвратителен и противоестественен мужской шовинизм и вся эта патриархальная модель, отобравшая у женщин победу и заставившая их забиться в норы, что следующему мужику, заявившему мне о том, что "не было никаких бап на войне, им же ссать сидя надо и тампоны в себя пихать", я дам чемнить тяжелым по голове.

"Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них... Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала..."


"Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды". В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой... В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дите!"

"У меня было ночное дежурство... Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан... Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет... Не дотянет до утра... Спрашиваю его: "Ну, как? Чем тебе помочь?" Никогда не забуду... Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: "Расстегни халат... Покажи мне свою грудь... Я давно не видел жену..." Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице..."


"И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье - то появится, то скроется, - я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх... Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение... После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко... И внутри у меня что-то противится... Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок... Не сразу у нас получилось. Не женское это дело - ненавидеть и убивать. Не наше... Надо было себя убеждать. Уговаривать..."



"И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу... Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием - медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек - орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного... Из-под пуль..."

"Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела "куриной слепотой", это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души..."

"Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание... Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: "Кто вы? Откуда?" Подошла ближе, ахнула и говорит: "Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет". Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: "Скорей! Быстрей!" И опять - "Скорей! Быстрей!" Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".

"Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила... Я подросла на десять сантиметров..."

"Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне - пятнадцать лет, а сестре - четырнадцать. Он говорил: "Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек..." Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт..."

"У нашей матери не было сыновей... А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал..."

"Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте..."

"Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
- Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое - карточки, что такое - блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: "Когда я дорасту до этой винтовки?" И все вдруг стали просить, вся очередь:
- Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали".

"И у меня впервые в жизни случилось... Наше... Женское... Увидела я у себя кровь, как заору:
- Меня ранило...
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
- Куда ранило?
- Не знаю куда... Но кровь...
Мне он, как отец, все рассказал... Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься - зубы скрипят. Вспоминаешь - где ты? Там или здесь?"



"Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться... Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что... Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы - понимаете?"

"Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый - старший лейтенант Белов, мой последний раненый - Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон... Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь... Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов... И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов - балетный вес. Сейчас уже не верится..."



"Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: "Старшина за бортом!" Вытащат. Вот такая элементарная мелочь... Но какая это мелочь? Я потом лечилась...

"Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: "Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь". Брат на фронте погиб. Она плакала: "Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков".

"А я другое скажу... Самое страшное для меня на войне - носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то... Я не выражусь... Ну, во-первых, очень некрасиво... Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года... Перешли советскую границу... Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и... И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а... Ну, понятно... Мы увидели нормальное женское белье... Почему не смеешься? Плачешь... Ну, почему?"

"В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью "За боевые заслуги" и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет - орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: "А за что ты получила свои медали?" или "А была ли ты в бою?" Пристают с шуточками: "А пули пробивают броню танка?" Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила - Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: "Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел..."


"Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
- Ты хоть пробовала?
- Чего? Что пробовала? - А есть хотелось страшно.
- Не чего, а кого... Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
- Не-е-ет...
- И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь... Убьют нас ночью...
- Да пошел ты, дурак! - До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила..."

"Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят - это какие-то доли секунды... Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы... Нес и целовал... Было нас пять, конаковских девчонок... А одна я вернулась к маме..."

"Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача - уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: "Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее". Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе..."

"Перевязываю танкиста... Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как вас зовут?" Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя - Оля".

"И вот я командир орудия. И, значит, меня - в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное... Горло пересыхало до рвоты... Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг... Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все - конец!"

"И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие... Такая трубка... Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови... Но никто не обратил внимания на мои ноги... Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь..."

"Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка "ИС-122", а мужа - старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом - я одна".

"Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали".

"Пока он слышит... До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу... Успокаиваю... Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались... "

"У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку..."

"Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я еще повоюю". В горячке..."

"Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине - что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно - герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба..."

"Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые... У меня были они все..."

"Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую - кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда - в ягодицу. В попу... В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло..."

"Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
- Вы когда перенесли инфаркт?
- Какой инфаркт?
- У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают... Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2" подстреливали из автомата... Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле".



"Мы стремились... Мы не хотели, чтобы о нас говорили: "Ах, эти женщины!" И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..."

"Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: "А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться".

"Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги... Ну, понимаете, травой смывали... Мы же свои особенности имели, девчонки... Армия об этом не подумала... Ноги у нас зеленые были... Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава..."

"Идем... Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок - тридцать километров. Жара дикая... И после нас красные пятна на песке... Следы красные... Ну, дела эти... Наши... Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают... Не смотрят под ноги... Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали... Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали". Ваты и бинтов для раненых не хватало... А не то, что... Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках... Ну, идем... В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем... К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины - кто куда прятаться. Нас зовут... А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде... Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли... Под осколками... Вот оно... Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло..."

"Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу... Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами - сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: "У-у-у-у..." Один даже сплюнул: "Тьфу!" А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились".

"Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: "Воздух! Рама!" Я подняла голову и ищу в небе "раму". Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та "рама"? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: "Хлопцы, наших бьют!" Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: "Взвод, стать в строй!" Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: "Кто здесь старший?" Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: "Что тут произошло?" Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое "рама", какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство..."

"Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду... Я была пэпэже, то, что расшифровывается "походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона... Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: "Сестричка! Сестренка!", а после боя каждый тебя стережет... Из землянки ночью не вылезешь... Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю... Промолчали. Гордые! А оно все было... Но об этом молчат... Не принято... Нет... Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: "Ты чего?" Кому расскажешь?"

"Мы его хоронили... Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро... Прямо сейчас... Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее... Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка... Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит... Как? Стали прощаться... Мне говорят: "Ты - первая!" У меня сердце подскочило, я поняла... Что... Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают... Мысль ударила: может, и он знал? Вот... Он лежит... Сейчас его опустят в землю... Зароют. Накроют песком... Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит... Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю... Этот момент... Бомбы летят... Он... Лежит на плащ-палатке... Этот момент... А я радуюсь... Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви... Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину... Это был первый..."

"Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый... Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. "Что с тобой?" - "Да ничего. Натанцевалась". А это - мои два ранения... Это - война... А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: "Читай стихи. Есенина читай".

"Ноги пропали... Ноги отрезали... Спасали меня там же, в лесу... Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без... Вместо наркоза - бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы... Столярной... У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет". Я держалась... Я привыкла быть на людях сильной..."


Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
- Товарищ генерал, по вашему приказанию...
Услышала:
- Отставить...
Вытянулась по стойке "смирно". Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
- Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
- Товарищ генерал...
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
- На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
- Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
- Ты кто?
- Командир саперного взвода, товарищ генерал.
- Ты - командир взвода? - возмутился он.
- Так точно, товарищ генерал!
- Это твои саперы работают?
- Так точно, товарищ генерал!
- Заладила: генерал, генерал...
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
- Видал?

"Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом".

"Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза..."

"Пробыла я у него один день, второй и решаю: "Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь". Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу - идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю... Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу - упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: "Куда ты прешь, чертова баба!!" Подползу - живой... Живой!"

"Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают... О девчонках наших заговорили... А я как зареву: "Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!" Одним словом, праздничное настроение я им испортила... Начальник штаба вот на твоем месте сидел. "Ты мне покажи, - стучал кулаком по столу, - кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!" Прощения просил: "Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез".


"Я до Берлина с армией дошла... Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: "Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи... Уходи... У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами... " Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах..."

"Под Сталинградом... Тащу я двух раненых. Одного протащу - оставляю, потом - другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца... Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике... Там, в дыму, не разобралась... Вижу: человек умирает, человек кричит... А-а-а... Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: "Возвращаться за немцем или нет?" Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови... И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих... Это же Сталинград... Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая... Не может быть одно сердце для ненависти, а второе - для любви. У человека оно одно".

"Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли..."

"Моя подруга... Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится... Военфельдшер... Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: "Зачем ты порвала?" Она плачет: "А кто бы меня замуж взял?" - "Ну, что же, - говорю, - правильно сделала". Еще громче плачет: "Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело". Представляете? Плачет."

"Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг... Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: "сестричка родная", "сестричка дорогая", ничего другого не слышала... Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: "На ком ты женился? На фронтовой... У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?" И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить... Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии... Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как-то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по-другому было".

"Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу... Победу с нами не разделили. И было обидно... Непонятно..."

"Первая медаль "За отвагу"... Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась... И они все встали, и мы пошли в бой..."

@темы: Грустное, Для памяти, Жизненное

---

сиюминутное

Женщины, они как цветы. Их надо любить, окружать лаской, доверием, а не только пользоваться воздухом, который они создают, собирать их плоды и рвать их цветы. Женщины - они КАК цветы. Только комнатный цветок, взятый вами, без любви, ласки, заботы будет умирать у вас на глазах, окруженный одиночеством и непониманием и в конечном счете засохнет в своем горшке, а женщина... женщина может забрать свой горшок и уйти, когда все стало ей невыносимо.

Лишь бы, пока уходишь, не разбросать землю, в которой росла и не разбить этот бережно хранимый горшок.

@темы: Грустное, Девичье, Личное

---

В память о Кае

Человек с глазами мертвеца
по мотивам двух форумов. Затмение. проклятый Отель и Die Konfrontation.
Намек на яой. впрочем, только намек. Рассказано от лица инкуба. Воспоминание.

Холодный северный ветер, казалось, высек его черты лица изо льда, что скопился на верхушках этого забытого спящим Богом мира. Ясно голубые, холодные глаза, каких не было даже у встречавшихся мне до того Князей мира падшего, были до того пугающе пусты и бездушны, что приходило на ум сомнение о присутствии у него души. Он болел. Король Волков умирал. Клыкастая подружка грызла его нутро, забирала остатки невозможного орудия убийства.
Я был очарован этой бледной красотой смерти на его лице. Очарован своей… жертвой. Время показало, что самая сладкая «жизнь» у тех, кто умирает сладкой мукой. Мукой одинокого угасания, вечного, безвременного ожидания. Томится в своей тоске невыносимо долго… но стоит эту муку лишь освободить… Всю жизнь положить на освобождение одной невероятной души.
Сие мне стоило труда.
Видеть его изо дня в день сидящим за столом или в кресле возле окна, выжидательно прислушивающимся ко всем звукам, было невыносимо. Жадность, жажда, его чувства томили меня. Я жаждал его открытости. Жаждал его души так, как до того не желал силы, чтобы жить… Невыносимая, острая мысль засела в моей голове, паразитом пожирая мое сознание, когда он был рядом. Порой мне мерещилось, что он рассматривает меня, словно раздумывая, не попросить ли у меня освобождения от его муки? Но все это было глупостью. Он, конечно же, не смотрел на меня. Он не смотрел ни на кого, он ни с кем не говорил больше пары слов, он часами бродил по городу, дому, саду, словно потерянный вглядывался в лица окружающих его людей, но никогда не смотрел. Мы были для него прозрачны. Бездушны… нас не было в его мире…. Это убивало меня день ото дня. Но требовалось ждать, чтоб слаще была мука его. Чтобы сильнее было желание… Я рождал для него призраков, что убивали его только больше, но заставляли хоть на мгновение увидеть меня в этом мире.
И хотя я мог продолжать свое существование, оставив в покое живого покойника, он не шел из моей головы, как когда-то не шел из головы безумный в утехах Асмодей, он пожирал мой разум как безумная Астарта, ослеплял меня своим одиночеством как творец Адовый…. Безумие. Богиня Ата спустила мне на глаза свои покровы, введя мой разум в заблуждение, насмехаясь над многовековым донжуаном, знатоком душ и соблазнов… надо мной. Склоняя главу свою, я отдался безумию в те дни, ради самого желанного на человеческом свете подарка – я стал безумным как он.
Пробраться в мир. Стать один из его врачей.
Я искал следы его неудержимого безумия, пытался найти ключ от его внутренней тюрьмы, что заперла на веки бессердечного Фенрира в недрах скалы.
Врачи признали его безнадежным, неконтролируемым. Он не приносил никакого вреда, пользы от него было гораздо больше, так что командование оставило его в живых. Один из тех, кто сумел пережить все биохимические атаки мозга, он был уникален в своем роде. Собственно, только эта уникальность и не давала Менгле поставить свою подпись под официальным устранением короля Волков, не давала ему избавиться от своего верного слуги. Медицинские исследования утверждали, что произошедшие изменения в психике объекта являются всего лишь последствием внутреннего программирования, но слишком много дыр, слишком много тайн в его прошлом.
Профессор Штейн стал для меня кладезем этих тайн, отстраненный от исследования, молодой, перспективный ученый, сосланный в Австрийское отделение Конторы… он знал так много. Он назвал мне его имя. Лайонел и Вольфганг.
Когда-то Лайонел О’Коннел, отщепенец другой не менее крупной организации стал частью стаи Вольфганга Кёнига, когда тот еще был ректором большой и популярной военной Акакдемии. В те светлые времена, когда война с открытых фронтов ушла в тень, эти двое, наверное, были счастливы. Но сломать разум Волка? Сломать любовью? Я вернулся из своего долгого путешествия по миру обратно, в лаборатории, обратно в поместье Мюнненгем.
Я не видел в нем ни одного намека на страсть. Ни одного намека на иссушающую любовь или поиск своей части. Он не отражал ни одного из известных мне приступов. Этот человек был одержим. Мыслью.
Меня всегда поражала в нем развитая чувствительность к запаху, учуяв знакомый, ожидаемый, единственный на свете нужный запах, он весь оживал, становясь застывшим движением, натянутой струной… все тело его отзывалось безумной волной, разум его, застывший, замороженный, оживал… Я раскачивал его. Все выше и выше. Раскачивал качели его безумия, чтобы понять, чего он ждет? Зачем он до сих пор ждет, охваченный болезнью? Почему не прервет свои страдания?
Но выхватить его из мира затворничества оказалось гораздо сложнее. Ведь мир, где жил когда-то Лайонел, стер все воспоминания об этом юноше, а воспоминания моей жертвы не давали никаких точных воспоминаний. Мне пришлось... экспериментировать. Вскоре я понял, что более всего его внимание привлекают блондины. Пару раз он останавливал меня в коридоре, проходя мимо, пока не дошел до того, что стал слишком часто ошибаться, видя меня. Я появлялся под окнами и в городе блондином, чуть выше него, одетым то по последней моде, то совершенно без разбору. Я иногда звонил ему, но ошибался номером. Всего три раза, чтобы, наконец, понять, как говорил в его понимании тот,… что запер его от людей.
Он смог сформировать меня, наконец. Он породил меня. Король Волков создал меня, солнечного принца, и назвал – Лайонел. Потребовалось почти пол года, чтобы поднять его из глубокой безразличной апатии и заставить меня искать, заставить ловить в тишине мои шаги и вслушиваться в раздающийся из телефона голос, вглядываться в окружающие его лица. Я знал, что ему только сообщили, что киллер мертв. Никто не видел того обезображенного тела, которое обнаружил я, никто точно не знал, как умер шакал на службе волков. А Вольфганг… Король верил только своим глазам и Ему.
Штэйн выполнил свой уговор. Он доставил ему телеграмму, а Кёниг, волк все понял.
Однажды вечером, когда он вернулся домой с вечерней прогулки, я сидел в его кабинете. Меня ждали. Дворецкий, старый немец, доживающий последние годы своей жизни, но еще не знающий, что переживет собственного последнего из хозяев, помог мне раздеться на входе в дом, я зашел с черного входа. Он провел меня в кабинет, обходя слуг и охрану, позволил устроиться на месте его собственного господина.
Кабинет Кёнига, как меня уверял дворецкий, не изменился ни на сантиметр с тех пор как схоронили любимого кота майора. Собственно, после смерти Шредингера Вольфганг ни разу не заходил сюда. Больше не было смысла.
Я не стал включать света. Камина вполне хватало, чтобы пляшущее марево огненных всполохов высвечивало затаившиеся в углах кабинета тени проживших свое время поколений. Они все смотрели на меня. Генералы, полковники, майоры. Уставшие после боев и вечных проклятий, погибшие и не вернувшиеся из боя. Они никогда не беспокоили своего сына. Но Он их беспокоил день ото дня все больше. Мягкое большое кожаное кресло, стоящее за массивным столом времен Рейха, по-видимому, перевидало не одно поколение местных военных, но возлежать в нем было крайне удобно, я устроился в нем, как годами устраивался сам Вольф. Достав из пачки сигарет одну, я прикурил её от стоящей на столе зажигалки и выдохнул в потолок змейку дыма. Если все верно, он придет. Он обязательно придет. Не может не прийти.
Дверь в кабинет открылась медленно, почти осторожно. Я слышал паузу, возникшую между тем как дверь открылась и тем как щелкнул замок дверной ручки. Вошедший несколько мгновений стоял на пороге, а я изучал рисунок чуть потрескавшегося местами потолка, выпуская в потолок змейки дыма. По телу разошлось ужасное напряжение. Мне было больно. Сжавшееся в груди сердце готово было разорваться от боли, которую я ему все это время причинял, и я едва сдерживал порыв броситься ему на грудь и сказать, что все в порядке, ему больше не придется ждать. Ведь я пришел…
- Лайонел, - тихо позвал голос, который до того вибрировал в моих ушах, отдаваясь в его голове сотнями отражений. Он не звал, не просил, не молил. Он заклинал меня. Заклинал стать Лайонелом. И он пришел. Он смог прийти.
Поднявшись из-за стола он мягко, виновато усмехнулся, не смея поднимать на него глаз прошел немного в кабинет. Оправил чуть мятую футболку, затушив бычок в пепельнице, растрепал пятерней светлые волосы на макушке и осторожно, лишь через очень долгое, оттянутое мгновение позволил себе чуть поднять глаза, когда услышал приближающиеся шаги. Как беспечно, как грубо и по-детски, спрятаться в кабинете любовника, поджидать его в конце рабочего дня, когда его не было дома… господи, его не было дома почти 5 лет. Он нерешительно разглядывал босые ступни в темных шелковых брюках, стоящие в шести метрах от него в густом ворсе дорогого ковра. Лишь красные язычки отблесков камина смели прикасаться сейчас к этой алебастровой коже, скользить по китайскому шелку брюк. Закрыв глаза, он сделал новый шаг вперед, боясь открыть глаза. Он дома. Он снова оказался дома, где кухонные ножи острее, чем любой военный кинжал, где страстные поцелуи в темноте спальни были крепче, чем любое из крепленых вин в подвале, где готовят так, словно ты во Франции, где всегда ждут, даже если ты умер.
- Вольф, - голос невозможно контролировать, он поднял серые глаза на него, посмотрел в зияющую ледяным штормом смертельную бурю. В мертвые просторы погибшего в снегах, - Вольф! – и нет сил сделать еще один шаг, коснуться его, узнать его, исхудавшего, постаревшего, так изменившегося за время его отсутствий. Но даже с этими темными кругами под глазами, с бледной, сероватой кожей, с едва заметной сединой на висках… он смотрел на него так же прямо, так же сильно. Его непреклонный Вольфганг.
- Лайонел, - и на губах мелькает эта мягкая, едва уловимая улыбка, он узнал, узнал, признал, снова дождался, как дожидался сотни дней, он здесь только потому что верит. И он шагает в раскрывшиеся объятия майора, словно становясь ниже, словно становясь меньше, как будто это не он, но Кёниг всегда, всю жизнь защищает его.
- Прости, прости меня, Вольф, - не оправдал, не сумел, не вернулся. Но Кёниг обнимает. Он все понимает. Он всегда все понимал.
- Простил, давно простил, Лай, - мягкие губы касаются лба, он словно отпевает в этот момент всю их жизнь, словно пастырь наставляя на путь истинный заблудшего агнца из своего стада. Но нет сил терпеть это отеческое смирение, не верится, что можно прикоснуться хоть на мгновение к любимому.
- Я жизнь бы отдал за один твой поцелуй, - король улыбается, он чувствует, что волк улыбается. Чуть отстранив от себя убийцу, он заставляет посмотреть себе в глаза. Рука скользит по талии, вторая подхватывает под затылок. Он целует его, всего через мгновение, испивая с моих уст последний вздох Лайонела О’Конелла.
Загнав мне под сердце нож, он был самым сладким, самым отчаянным моим последним поцелуем смерти, что унесла его душу в тоскливые леса самоубийц. Мой снежный, мертвый принц. Его прекрасная Снежная Королева.
Сердечный приступ стер с снегов следы Волчьего Короля.

@настроение: возвращенческое

@темы: Грустное, Для памяти, Личное, Рассказ, Творчество, Фанфики, форумское, киллерское

---

..

просто иногда скелеты уже не влазят в шкаф и так с трудом закрытый однажды он ломается...

@темы: Грустное, Мысли вслух, Наблюдения, Настроение

---

Рассказ первый. Клон.

Примечание автора: если повезет. То это только 1 рассказ из жизни одной группы ... людей. Как всегда трагическое, грустное, вообщем подстать настроению.


В помещении звучала аудиокнига. Мужчина солидного возраста читал диалог или монолог… понять было сложно, смысл сказанных им слов ускользал от меня, не затрагивая ни одного ответвления моего распухшего и давящего изнутри на череп мозга. Я тихо заскулила, было такое чувство, что мозг находится не только в отведенной для него коробке, но везде: и в лицевой части, и в позвоночный столб головной мозг давил тоже. Как я была до сих пор жива от таких адских мук – мне было не понятно. По всем законам я должна была либо потерять сознание, либо умереть от внутричерепного давления.
«Мартин Силен кричал, когда Шрайк волок его по обеденному залу. Он кричал, когда…»
Слова снова слились в пульсирующую боль, мозг обрабатывал поступившую информацию.
«Дэн Симмонс, Падение Гиперона», - пронеслось в опухшей голове, я еще громче застонала, повернувшись, в конце концов, на бок, и открыла глаза. На мой крик в белое помещение, слившееся для меня в одно большое молочно-белое пятно, вбежал в открывшийся проем человек, на нем была черная форма с тугими серебристыми линиями, мой взгляд выхватил из его образа лишь знак: замкнутый круг и точка…
«Глаз?..» - я потеряла сознание.

«Гиперион вошел. Он весь пылал
Негодованием; огненные ризы
За ним струились с ревом и гудением,
Как при лесном пожаре, - устрашая
Крылатых Ор. Пылая, он прошел…»
Звук выключился. Тот, кто слушал запись, недослушал совсем чуть-чуть. Теперь там осталось лишь мгновение с Ламией, и книга закончилась бы. Я читала её. Сама, держала в руках книгу, листала её, тонкие листочки в вакуумной упаковке, старое издание… ходила в библиотеку и читала каждый день по тому. Меня не хватило лишь на Эндимион.
Я открыла глаза и посмотрела вперед. Мой взгляд уперся в белый потолок, выполненный из блестящего материала, в воздухе пахло озоном, я знала, что это нормальный воздух станции, я, конечно же, на станции.
«На какой станции? Что такое станция? Почему пахнет озоном? Откуда я помню книгу? Кто я?» - я моргнула пару раз и села, тело послушно поднялось, отдавшись в каждой мышце слабостью, видимо я долго лежала, на плечо мне легла рука, и меня уложили назад.
- Лучше полежи еще, у тебя сильное внутричерепное давление было и аппаратуре пришлось много сделать, чтобы спасти хоть что-то… - я с трудом рассмотрела лицо говорившего, глаза отказывались слушаться, и теперь я понимала, отчего потолок казался молочно-белым, было вообще удивительно, что я рассмотрела хоть какой-то блеск.
- Где я? – голос мой показался мне ужасающим. Гортанный хрип, похожий скорее на шипящее рычание раненного хищника вывалился из моего горла, я закашлялась.
- Тсс… - собеседник поднес к губам палец и положил руку мне на плечо, - Молчи, речевой аппарат не восстановлен до конца, тебе бы вообще лучше спать.
Я, наконец, смогла рассмотреть его голову: мраморная белая кожа, пепельные волосы, стриженые ассиметрией, зеленоватые глаза, на лице несколько темных точек-родинок, бледные веснушки, однодневная щетина, брови в разлет, нос картошкой, лицо правильной овальной формы, аккуратные губы изогнулись в обеспокоенной улыбке, пытливый взгляд смотрел на меня. Мне почудилось что-то знакомое, глаза опустились на форму, я встретила знакомый знак, и в голове всплыло прошлое пробуждение, к горлу подступила тошнота, но мне удалось её унять. Под знаком коротко был написан номер с буквами «sa» и имя: Сильвер.
«Пират, убийца, киллер, морской волк, темный эльф, человек, деньги» - пронесся ассоциативный ряд в голове. Сам же молодой человек в памяти не нашел никакого отклика, кроме жгучей боли. Сильвер коротко выругался незнакомым словом и вскочил куда-то за голову, по телу разнеслось успокоение, я снова провалилась в забытье.

- … Даже если и так, аппаратура показывает полное отсутствие её связи с памятью, остались лишь поверхностные захваты «глубокой памяти», боюсь, что короткая стерлась так же быстро, как и недавняя.
- Все равно не следовало позволять ей пробуждать так рано, если она ничего не помнит, то это более чем плохо. Я не могу ждать, пока Максима будет готова к синхронизации с «самураем». Мне нужно, чтобы Эрис могла осуществить генный модуль как можно быстрее.
- Мы её разбудим своими разговорами, сэр…
- Я закончил. Жду отчета, Сильвер.
Я услышала, как дверь на вакуумной подушке отъехала в сторону и как встала на место, повернулась в сторону голоса. Напротив меня сидел недавний юноша. Она был не высок, несколько широк в плечах, крепок и хорошо сложен, черный форменный комбинезон с серебристыми линиями обтягивал атлетический торс, черные бесформенные штаны с множеством карманов держались на черном поясе, стянувшем талию Сильвера.
- Сильвер?
- Ты меня уже вспомнила, - улыбнулся парень, я отрицательно покачала головой и показала рукой на бэйдж, он опустил взгляд и разочаровано вздохнул, - Я надеялся на твою память.
- Я ничего не помню. Кто вы?
- Сильвер – твой брат, если хорошенько подумать, хотя лучше сказать, что мы – клоны.
Я непонимающе смотрела на парня, пытаясь понять как такое возможно.
- Не понимаю…
- Ну… знаешь, берется генетический код из регенерационной клетки, заполняется этим ген кодом пустая яйцеклетка и на искусственной плаценте выращивается клон живого существа.
- Я клон? – удивленно пробормотала я, Сильвер некоторое время смотрел на меня с сомнением, потом неуверенно кивнул, - Чей?
- Мой, - несколько глухо ответил парень, я еще больше удивилась.
- Быть не может. Ты мужчина, а я женщина, я не могу быть твоим клоном.
- Ты часть эксперимента. Часть моего кода – а именно – последнюю часть пар моих хромосом, заменили женской, и, в результате, получилась ты, первый удачный эксперимент с мужской ветвью, кстати.
Я, тупо, не осознавая информации, смотрела на Сильвера.
«Я клон? Клоны долго не живут – это общеизвестный факт. Чей общеизвестный факт?! Откуда я знаю, что они долго не живут?! Но они говорили, что моя память стерта… в результате чего?»
- Сколько я живу?
- Два месяца.
- Сколько мне лет по человеческим меркам?
- Двадцать пять.
«Даже в лучшем раскладе при учете того, что один месяц длится около 30 дней, получается 60 дней. Мой возраст клетки же соответствует 25 летнему возрасту человека, значит…»
- Я получаю по одному году за 2 дня и 6 часов, - ответила я через минуту размышления. Сильвер смотрел на меня с сожалением.
- Как скоро мой организм умрет?
- Когда твой возраст достигнет 30-ти…
- То есть через 11 дней, 6 часов.
Мужчина кивнул. Я поднялась с кровати и немного походила по комнате. В ней было достаточно мало вещей: двуспальная койка со счетчиком биоритмов сбоку, белый шкаф слитый со стеной и выделяющийся лишь едва заметными сенсорными ручками. Несколько кругов кресел на полу, антигравитационный стол, держащий в воздухе стопку журналов, терминал возле двери и небольшое окошечко рядом с ним, что-то мне подсказывало, что это окошко для доставки заказанных вещей и может целиком вместить меня. Я посмотрела на стену и на ней отобразилась зеркальная поверхность. На меня смотрело лицо идентичное с лицом Сильвера, только в моем лице было больше женственности, бледности и усталости, я криво себе улыбнулась и убрала назад длинные белые пряди волос, у меня уже появилась седина…
«Биологический организм вымирает быстро без специальных лекарств», - я собралась, было, отвернуться от зеркала, как заметила, что на моей черной форме стоит совершенно другой значок, заворачивающаяся внутрь спираль, мозг резануло, я пошатнулась. Сильвер поймал меня под руки.
- Ты как?
- Как все клоны. Умираю, - равнодушно заметила я и отчего-то задохнулась слезами обиды, я не хотела верить, что жить осталось 11 дней, всего 11 дней!! Парень мягко обнял меня, и я расплакалась на его униформу.

Я созерцала поверхность монитора, он показывал какой-то фильм, но меня интересовала не картинка, а именно поверхность монитора. Я видела маленькие крупицы пыли, зерна самого монитора, считала бесконечные точки… мне запрещалось в ближайшие сутки читать или заниматься физической нагрузкой, поэтому я считала, единственное, что я, похоже, любила до потери памяти – считать. Когда точки зашкалили за третий миллион, меня отвлекли.
- Эрис, - похоже это было мое имя, хотя не скажу, что оно вызывало у меня хоть какие-то ассоциации, я узнала голос Сильвера, но оборачиваться не стала, продолжая считать, смертная скука одолела меня, а декламировать самой себе поэмы я уже считала утомительным, - Эрис, - повторно окликнул меня Сильвер и его мягкие шаги подкрались ко мне со спины. Он, видимо, имел что-то ко мне, это мало походило на дружескую или родственную привязанность, но и жалостью я тоже не могла назвать, ночью я слышала, как он наблюдал за мной, по иронии судьбы клон спит со своим оригиналом, я росла у него на глазах, становилась той, кто я есть, вчера, когда я впала в истерику, наверное, это некий сбой генетической программы у меня в голове, он со всей доступной нежностью старался меня успокоить, целовал мои щеки, гладил волосы. Мне это было непонятно. Я не человек, я даже не киборг и не андроид, я – клон! Я никто, по сути, и живу ничтожно мало, так, расходный материал для эксперимента, белая лабораторная крыса в банке, я даже чувствовать толком не умею, мне почти все безразлично, мой мозг уже умирает. Сильвер говорил мне о том, что я – будущее армии, что они уже давно создают краткоживущих клонов для выведения формулы идеального солдата, что их банки генетических материалов полны превосходными комбинациями, что я – ключ к их становлению. Мне было больно слышать эти слова, я была равнодушна к будущему людей, моя жизнь уже начинает умирать и первым умрет мой мозг…
- Эрис… - он обнял меня за плечи, и горячее дыхание коснулось моей бледной щеки.
- Почему? – спросила я, перестав считать точки, Сильвер на мгновение замер и сел на появившийся под ним антигравитационный стул, меня он не отпускал.
- Что почему?
- Почему ты так ко мне относишься? Ведь ты меня любишь.
Я чувствовала кожей, как он улыбнулся, от этой улыбки мне стало жутковато, откуда этот безосновательный страх – я не понимала, но менять положения не стала. Монитор отключился, как только я позволила.
- Скажи мне, если бы ученые взяли у тебя часть генетического кода или весь код и вырастили из него клона, которого ты растила бы с самого малолетства, с самого юного возраста. Он спал бы с тобой, рассказывал по утрам тебе свои удивительные сны, смущенно сообщал о своих фантазиях, делился первыми успехами в ускоренном курсе обучения, ты бы любила его?
Я не знала что это за чувство, но почему-то думала что да, я бы любила его так же, как и себя… но себя-то я ненавижу…
- А однажды он бы пришел и рассказал тебе о том, что ты тоже чувствуешь, и ты бы поняла, что вы с ним настолько одинаковы, что думаете одинаково, ты бы его любила? Он бы не отбивал у тебя никого, потому что единственный, кого он всегда действительно любил – это ты. Но однажды ты бы сообщила ему, что он клон…
- Нет, я бы не стала, - уверенно сказала я.
Сильвер вздрогнул.
- Что не стала? – голос его как-то упал и стал хрипловатым.
- Не стала бы ему говорить, - сказала я, смотря на стену.
- Почему? – удивленно спросил он.
- Потому что я бы его любила. Я бы умолчала от него этот факт. Это не ложь – всего лишь недомолвка. Жизнь клона скоротечна, и я не позволила бы ему узнать о том, что он клон даже на смертном одре. Он был бы для меня человеком…
Сильвер горько хмыкнул и отпустил меня, я с непониманием обернулась на него.
- Нет, Эрис, он бы никогда не стал для тебя человеком. Ты бы даже во сне слышала, как он смотрит на тебя из темноты, тебя бы пугали его странные заявления, он был бы тобой – и это тебя бы пугало. Но клон лучше, чем человек, человека воспитывают родители, а клон растет неподверженный воспитанию социума, его воспитание – программа, она сделает так, чтобы развить в клоне лучшие качества… ты бы никогда не приняла его за человека. Клон – это клон.
На глаза навернулись слезы, я резко поднялась, развернулась к нему лицом, грудь переполнили непонятные для мозга волнения, я сглотнула подступающие слезы.
- Клоны… мы для вас всего лишь лабораторные крысы, пусть мы лучше, пусть мы искусственные, но мы имеем чувства и нельзя над нами издеваться, как над лабораторными крысами! Нельзя на нас ставить эксперименты!! Мы живые люди! Мы меньше живем, но чувствуем все то же, что и вы!! Я… - всхлип, - я… - глаза жгла обида и слезы, предательская влага скатилась по лицу, - я…. Я ненавижу таких людей… вам никогда не понять законов этого мира… нет у вас ни будущего, ни знаний…
Я выбежала из комнаты и побежала прочь от злосчастной комнаты. Я не слышала, побежал ли за мной Сильвер, мне было наплевать. Боль наступила на меня со всей яростью, и я не разбирала дороги в одинаковых белых венах-коридорах.

Я сидела в каком-то аппендиксе коридора. Мне не было холодно, меня не волновали, не трогали. Мои слезы высохли, и голова, наконец, получила полную власть над ситуацией. Я сомневалась, что такое поведение для меня было нормальным. Повода для слез ни разу не представилось, но я все же плакала, словно меня оскорбляло само сомнение Сильвера в моей человечности. Нет, я его не любила. Слишком пусто, нет к нему ни привязанности, ни страсти, не люблю. Я мерно качалась с носка на пятку, сидя на полу и обняв руками свои колени, прижатые к груди. Маятник меня убаюкивал, но сколько я ни закрывала глаз – сон не приходил. Мне было одиноко. В голове всплыло, что клон и оригинал спят в одной постели, это была не извращенная фантазия ученых, а осмысленная необходимость. Мы работали на одной волне, и чтобы клон не сошел с ума или не скончался от скоротечной старости мозга, нас подсоединяли к общему каналу. Вот почему я чувствовала, когда он на меня смотрит ночами. Я не могла спать, пока не спал он… Но, похоже, Сильверу это не известно. Я еще раз качнулась и, потеряв равновесие, ввалилась в … комнату! Вообще-то я сидела спиной к стене, но когда я начала падать – стена исчезла. Оказывается, это была вакуумная дверь… как я не заметила шва… не понятно. Из комнаты на меня смотрела высокая белокожая брюнетка с голубыми глазами. Густые темные волосы волнами окружили её плечи и спину, из расстегнутого ворота черной формы была видны белая красивая шея. Женщина посмотрела на меня, правая бровь удивленно поднялась вверх.
- Эрис? Чем ты тут занимаешься?
Я внимательно смотрела на женщину и тут голова мне услужливо подсказала: «Максима, это Максима».
- Максима? – удивленно спросила я скорее у своей головы, нежели у брюнетки, но она кивнула и помогла мне подняться. На груди её формы был виден тот же знак, что и у Сильвера: сфера с точкой, я поспешила отвести взгляд, Максима жестом пригласила меня войти, я зашла. Комната мало, чем отличалась от нашей с Сильвером, единственное – кроватей было две: одна двуспальная и одна односпальная, и в комнате было больше красок, в основном блестящего черного.
Она усадила меня в кресло напротив столика и заказала нам чаю по терминалу. Я оглядывала комнату, и раз за разом убеждалась, что она мне знакома. Женщина вызывала у меня непонятное чувство привязанности сродни сестринской любви, но я молчала, потому что знала, что сама Максима хоть и испытывает подобные чувства – не желает их развивать.
- Ты мне не ответила.
- Максима. Ты ненавидишь клонов? – ответила вопросом на вопрос я и посмотрела на нее в упор. Зрачки её глаз сузились, оставив синюю радужку максимально открытой. Она некоторое время внимательно на меня смотрела, потом передернула плечами.
- С чего мне их ненавидеть? – звучал её ответ удивленно и обижено, словно она сама была тем, о ком я говорила.
- Последний вопрос… Клон – это человек?
- Хотелось бы надеяться… я верю, что да, - незамедлительно прошептала она и подняла на меня глаза полные отчаянной надежды, - Мне не нравится то, что над клонами проводят эксперименты, что с генами проводят всякие операции… но… не могу ничего с этим сделать…
Терминал брякнул, она говорила шепотом и вздрогнула, когда ожила дверца доставки. Я поставила нам чашки с чаем, мы молча пили горячий напиток.
- Я ничего не помню, Максима… совсем ничего… я не хочу быть с Сильвером, но не могу без него жить… я больна, Максима… смертельно больна…
Женщина смотрела на меня с жалостью и ужасом, почему-то мне казалось, что она понимает мои чувства, что это я говорю её слова, что она именно это и ощущает.
- Осталось 10 дней и 2 часа.
Я нервно кивнула.
- Мне не увидеть Аллена.
Когда она произнесла это имя – внутри меня что-то щелкнуло, рядом с ней словно по велению моего мозга возникла фигура темноволосого мужчины. Он спокойно улыбался, безупречно белый комбинезон обтягивал высокую жилистую фигуру, на груди был виден химический знак реакции возможной как в прямом, так и в обратном направлении. Они были похожи с Максимой лицами как один к одному, как близнецы. Те же синие глаза, те же высокие скулы, тот же упрямый рот.
- Почему? – но я знала ответ… время… нам не хватает времени.
- Время, - повторила мои мысли Максима, - Мне просто не хватит времени. Для возвращения потребуется 10 дней. Они не доберутся вовремя.
Максима была грустна, ей хотелось плакать, но она, уже проплакала все ночи напролет и теперь могла лишь грустить и стараться не вспоминать.
Прозвучал звонок, сообщили, что пришел Сильвер, Максима позволила ему войти, он остановился как ошпаренный, увидев в комнате еще и меня.
- Я всю станцию оббежал,… искал тебя…
- Я не хочу тебя видеть.
Максима смотрела на нашу ссору с недоумением. Сильвер повел плечом и виновато потупился.
- Я не смогу найти обратной дороги в комнату, веди, - сказала я и встала рядом с Сильвером. Максима и я обменялись прощальными взглядами, затем дверь закрылась и исчезла, а Сильвер молча шел впереди меня, опасаясь посмотреть мне в глаза.

Мы снова спали вместе. Хотя нет, не спали, он нервно кутался в одеяло и пытался уснуть, но не мог, я лежала на краю кровати и не реагировала на его беспокойство. Он оскорбил слишком многое во мне, чтобы вообще получить прощение, теперь он мог довольствоваться своими плодами, я его ненавидела.

Утром пришел мужчина в красном, посмотрел данные на приборе и попросил меня пройти с ним, я последовала за ним, не спрашивая в чем дело. Меня завели в раздевалку, где выдали белый комбинезон с тем же знаком, что и на моем черном. Заворачивающаяся спираль была выполнена красным цветом, затем я вышла в зал. Меня ожидал… робот.
Нечто подобное я когда-то видела… не помню где, не помню как, но я видела… Хотя к черту, не могла я этого видеть – это все ускоренное обучение… я живу всего 2 месяца… Это была человеческая фигура… единственно отличие от человека – головы у создания не было, оно было бесполым и покрыто закручивающимися спиралями. Робот сидел на полу, обняв колени. Я подошла к нему и создание развернуло ко мне большую спираль на том месте, где у людей обычно бывает шея, спираль была сиреневой в отличие от остальных алых, робот подал мне руку, я поднялась на ладонь, затем я уже стояла на сиреневой спирали. Передатчик в комбинезоне сообщил о начале генного модуля. Я с трудом понимала, что должно произойти, но, по-видимому, часть моего сознания воспользовалась замешательством и через какие-то секунды я погрузилась во тьму…
«Открой глаза, самурай», - послышался голос ученого. Я открыла глаза и… увидела мир ничтожно маленьким. Все вокруг стало крошечным, я медленно поднялась с пола и размяла затекшие конечности, приятная сила разлилась по моим мышцам как всегда, так же как было и пять и шесть лет назад, робот прекрасно со мной синхронизировался…
«Пять-шесть лет?! Я клон! Мы столько не живем!» - что-то беспокойно запищало, голова моя загудела и словно увеличилась в размерах, я упала на колени и попыталась взяться за голову, но её не было! Что-то сначала тревожно, затем истерично запищало, кругом засуетились люди. Мне не верилось, что головы моей нет… нет головы… я не человек… я не могла жить пять шесть лет… я клон… мы не живем дольше трех месяцев… я клон…
«В чем дело?! Синхронизация была идеальной! Что случилось?!»
«Проблемы пилота, сэр, объект Самурай отказывается отвечать на генетические команды».
«Прекратите указывать коду самурая действия! Это может повлечь за собой…»
Кто-то закричал. Крик был настолько сильный, что уши закладывало. Я на время потеряла мысли вообще. Я видела стены, что окружили меня узким квадратом, словно лифт, видела прозрачные полосочки в стенах и суетящихся там лилипутов, голова моя исчезла. Не было больше боли, не было мыслей и желаний не было.
«Самурай! Самурай! Ответьте!»
«Слышу вас, люди», - голос был низким и бесстрастным, я поднялась с пола и встала в позицию как на тренировках, поклоном поприветствовала людей.
«Самурай! Идентифицируйте своего пилота».
«Клон da019300652 Эрис»
«Клон?»
«Клон, сенсей»
Несколько минут длилось молчание.
«Отставить, самурай. Рассинхронизируйся с пилотом и опусти его на пол. Конец испытания».
Робот повиновался. Я без сознания упала на его ладонь.

- Значит это твоих рук дело. Ты понимаешь, что сделал с ней? Если бы не внутренний резерв – мы бы все были мертвы!! С такими вещами не шутят!
- Осталось два дня.
- Меньше, черт побери! Меньше!! Камрад вернется через сутки, а у меня самурай как был безпилотным, так и остался! А Максиму уже поздно пробовать ставить, не воспримет он её! Это же генетические машины!
Я коснулась рукой потолка капсулы. Маленькие шарики осторожно бегали по моей руке, периодически совершая небольшие удары током… стимулируют кожу и мышцы, однако. Значит, времени действительно больше нет.
Я засмеялась, смех мой звучал звонко и дико в тишине моей капсулы.
- Два дня, - хохот мешал мне нормально говорить, - два дня. Мне жить два дня осталось, - к смеху примешались слезы, я чувствовала себя безнадежной. Врач и Сильвер (а это были именно они) обернулись на мою капсулу. Ученый мрачно посмотрел на Сильвера и кивнул на капсулу. Сильвер обреченно пошел в мою сторону. Капсула открылась.
- Эрис, успокойся, Эрис, - он пытался взять меня за руки, но я лишь истерично отталкивала его, понимая, что мне предстоит выслушать что-то, что может меня убить, - Эрис, черт побери, успокойся, - он силой обнял меня, слез не осталось, хохот перешел в злое бульканье, я ненавижу людей, они думают, что могут подчинить себе любое существо, пускай даже ими созданное.
- Уйди, Сильвер, отойди от меня, мне терять нечего, я тебя убью, если ты ко мне еще хоть раз прикоснешься, - я не говорила, нет, рычала. Я знала, что это из-за него мне осталось так ничтожно мало, что из-за него я пропустила что-то важное, но он не отпускал, - Паразит, ты знаешь, что мне приходится переживать из сна в сон? Знаешь, кого я вижу там? Тебя, уродец, это тебя я вижу во сне!!! Я вижу детство, которого у меня не было! Вижу людей, которых никогда не было в моей жизни, но я их любила!!! Я вижу прошлое другого человека и тебя… Тебя, провожающего взглядом моего Самурая в ангар… Из-за твоего генетического кода, любимый мой ублюдок, мой Самурай отторг мой ген, из-за того, что не я клон, а ты, скотина, ты, которого я растила и уважала как брата, которому не хотела рассказывать о прошлом твоем, которого считала за человека и смогла внушить тебе это.
Он все крепче сжимал объятия, я начала злобно выть и вместе с тем порой срывалась на хриплый смех. Мой взгляд остановился на ученом, он смотрел на меня с благодарностью. Урод, играющий жизнями миллионов для спасения миллиардов, дорогой сердцу горбун.
- Филипп… скажи мне, Филипп, ты единственный кому я сейчас поверю. Кто из нас клон?
Ученый снял с носа очки и горько усмехнулся.
- Вы оба клоны, Эрис.
Холодок пробежал по позвоночнику.
- У тебя действительно никогда не было детства, мы вырастили тебя из генома утерянного бойца, того, что был прежним мастером клинков. Но ты ничем не отличаешься от обычных людей, твоя жизнь будет даже длиннее многих, твои нервные окончания восстанавливаются в отличие от его, ты – сверхчеловек, Эрис. Подобных тебе немного и всех их ты знаешь поименно.
Филипп надел очки и посмотрел на меня сквозь их стекла.
- Мне нужно, чтобы ты синхронизировалась с Самураем как можно быстрее, нужно чтобы он, в конце концов, проявил боевые качества, и мы изучили его характеристики, уже опаздываем по срокам.
Я молчала и смотрела на Филиппа, Сильвер спрятал лицо в моих волосах, прижимаясь ко мне так, словно я могла раствориться в воздухе.
- А Сильвер…
- Два дня. У него есть два дня. Он не жилец, - слова цинично сорвались с губ ученого, и я нервно прижала тело Сильвера к себе правой рукой, левая легла ему на голову.
- Господи… нет… нельзя, нет!
Сильвер ослабил объятия и отстранился.
- Не надо. Я знал, что скоро умру, - он посмотрел на меня с улыбкой, в глазах стояли тени слез, - Выходи… нам надо идти на полигон…
Я взяла его за руку, поднялась с его помощью, но как только я обрела твердую почву под ногами, Сильвер отошел от меня.
- Пойдем, Эрис, - Филипп развернулся и поманил меня рукой. Сильвер не смотрел в нашу сторону, ему было больно.

Робот не изменился, но его фигура смотрела на меня как-то укоризненно, я встала перед ним на колени и низко поклонилась в пол по-японски.
- Гоме, самурай…
Робот поднял меня рукой и склонился, словно извиняясь за причиненную боль. Синхронизация… Я снова обрела тело, способное совершать много больше, чем думают об этом люди. Теперь я знала, что мое прошлое – сон, навеянный спячкой в инкубаторе, что моя сила – сила тела, созданного людьми для сверхчеловека.
Сила волнами растеклась по телу робота, плавное, но едва уловимое для людей движение правой руки, и в моих руках эбеново-черный клинок катаны; мое тело легко вздрагивает, и весь мой силуэт тает, растворяется, я исчезаю.
«Великолепно, открываю люк, измерим высоту твоего прыжка»
«Есть сэр!» - я приседаю, ноги напрягаются, я выполняю прыжок вверх, лечу очень быстро все выше и выше, скорость постепенно замедляется, я падаю назад, на высоте сотни метров включается антиграв, и я мягко возвращаюсь на место.

Через шесть часов я возвращаюсь в свою комнату. Сильвера нет. Меня синхронизировали с диагностическим центом и заставили восстановить связи памяти… В чем-то помог Самурай, все же он – генетическая машина, помнил то, что помнила и я….
Я опустилась на кровать и опустила голову на руки, опершиеся на колени…
Нет, отчаяния не было, мы оба прекрасно знали, что кто-то из нас умрет… кому-то из нас не жить… Но зачем он сказал мне, что это мне суждено умереть через два дня? Почему он сделал это как раз тогда, когда моя память меня покинула, и я бултыхалась в собственной боли? Зачем?
Мы были слишком похожи… слишком… он и я. Я знала, у кого забрали Y хромосому. Это был Аллен. Это его Y хромосома удивительным образом срослась с моей Х. Так появились Сильвер и Максима… Наши клоны… Клоны сверхлюдей.
Я горько рассмеялась. Мне предстояло увидеть смерть того, кого я так нежно растила и потом возненавидела. Он не смеет нарушить моего приказа, больше не прикоснется ко мне, потому что я его убью… убью… Я всхлипнула и стерла рукой набежавшую слезу, нет, не убью, не смогу… не стану…
Дверь в комнату открылась. Я посмотрела на возникший дверной проем. В дверях мялся Сильвер за спиной Максимы.
- Проходите… не стойте там.
Максима кивнула мне, Сильвер немного задержался, но тоже вошел. Я и Максима сели на антигравитационные кресла, повиснув в воздухе, по терминалу заказали чаю. Сильвер, ни о чем с нами не говоря, лег в кровать спать.
- Эрис… мы..
- Последний раз пьем с тобой чай, - я сморгнула слезы, расставаться с Максимой было больно, сколькому я её научила, она могла бы стать великолепным воином, но… чертовы люди… они…
Максима кивнула.
- Я хочу тебе кое-что сказать.
Я поставила доставленные чашки с чаем на антигравитационный стол, мы открыли вакуумные крышки, пар после легкого хлопка взвился к потолку.
- Так или иначе… я всегда любила Аллена, потому что он – мой прототип, но и тебя я всегда любила не меньше и мне сложно признать это, но чем больше тебя любит он, тем сложнее мне противостоять его снам. Тоже самое, испытывает Сильвер… Нам сложно сознаваться в том, что эгоизм в нас порой побеждает… и берет верх.
- В любом случае мы всегда вас любили, не могу сказать, что испытывала когда-либо ненависть к тебе, но Сильвера я возненавидела.
- Он очень за тебя беспокоился, когда первое испытание провалилось по его вине… Когда же провалилось и второе – он рассказал обо всем Филиппу. Сильвер не знал, что именно ты подарила когда-то ему возможность жить. Он не знал о собственном дефекте кода. Ты вырастила новое сердце, пока он рос и привыкал к твоему, бьющемуся у него в груди, не знал, что именно по твоей коре мозга создали его личность, что своей жизнью он обязан тебе, но он всегда это чувствовал…
- В этом плане тебе повезло много больше..
- Да, у меня не было дефектов, это правда,… но знаешь…. Когда ты пришла ко мне в каюту, я впервые поняла, что мы оба были всегда не правы. Вы знаете, что мы чувствуем,… знаете, потому что мы ваша часть, даже такая отдаленная… вот почему ты так возненавидела слова Сильвера о клонах,… он привык быть всего лишь твоей частью. А ты растила из него человека…
- Почему он молчит?
- Не смеет просить у тебя прощения, считает себя недостойным.
- Понятно…
Чашечки опустели. Максима поцеловала меня в щеку и вышла из каюты, я наблюдала за ворочающимся на кровати Сильвером.
- Скажи мне, зачем ты сказал тогда, что я мало живущий клон, а ты оригинал?
Сильвер молчал.
- Скажи, - попросила я снова, не повышая тона, - Сильвер. Я не хочу проводить досмотр твоей памяти после смерти.
- Ты не станешь…
- Не стану?
- Я знал, что ты клон. Давно это узнал, - начал Сильвер, - но твой вопрос о возрасте меня смутил. На что я надеялся в тот момент – не ясно… мне просто хотелось стать ближе к тебе, надеялся, что в последние дни ты вспомнишь о ласке, которой одаривала меня в начале, что я смогу охранять твой сон и прочая лирическая чушь… а вместо… я чуть тебя не убил.
Его плечи вздрогнули, но я не спрашивала больше. Я легла в постель и завернулась в одеяло. Завтра был другой день. Сильвер беспокойно уснул.

Камрад прибыл, как и обещал. Меня вызвали с утра на полигон для преодоления препятствий, чем я и занялась. Затем фехтовальное соревнование на роботах, затем без них…
Камраду были нужны еще солдаты… замена для утерянных бойцов группы. Он был доволен. Мы сидели в раздевалке и смотрели друг на друга. Шесть бойцов, шесть клонов людей, обладавших уникальными способностями. Люди долго учились управлять техникой за счет посылов мыслей, нам это давалось без хлопот, люди долго отращивали в капсулах утерянные конечности, а мы были идеальны для полевых условий.
- Знаете… а ведь кто-то сегодня умрет.
Кто-то прошептал «везет», кто-то досадливо покачал головой. Мы все знали, что смерть рано или поздно приходит за любым.

Он лежал в саркофаге (в такие погружают умирающих людей или отработавших клонов для генетической переработки и повторного запуска в цепь - удобрение для плацент).
Сильвер лежал и смотрел в потолок, я подошла к саркофагу и открыла крышку, он посмотрел на меня и горько усмехнулся.
- Вот и сбылось обещание… мой день настал.
- И мой настанет, - шепотом сказала я, его кожа была все того же здорового мраморного оттенка, но на глазах уже проступили вены, мозговые импульсы становились слабее.
- Спасибо, что была со мной, Эрис… - сказал он тихо, мягко улыбнувшись, я сморгнула набежавшую слезу. Ведь он попал ко мне совсем маленьким… двух летний на вид мальчишка, боящийся космических монстров и призраков генетических машин. Я видела его жизнь… а теперь, теперь он умирал…
Я коснулась его щеки белыми пальцами. Он смотрел на меня, словно боялся закрыть глаза и больше не увидеть.
- Дурачок… маленький мальчик, попавший в мою каюту, мальчик с моим сердцем и моей личностью… Альтер эго…
- Я люблю тебя, - он грустно улыбнулся, прозрачная слезинка сбежала по щеке. Я осторожно коснулась его губ своими, прежде чем аппарат зафиксировал смерть мозга, выпрямилась.
Я всхлипнула и обняла себя за плечи, он умиротворенно лежал в саркофаге так, словно спал. Крышка медленно задвинулась, я провожала его до самого аппарата переработки, слезы катились по щекам, я глухо плакала.
- Сдержала обещание, - хохотнула я сквозь слезы, - Убила, прикоснувшись…
Я развернулась и пошла прочь из траурного зала,… на пороге здания стоял Аллен и курил сигарету, солнце выхватывало из его темных волос седые пряди, я видела его покрасневшие глаза. Он заметил меня, я подошла.
- Дым глаза есть? – спросила я, усмехнувшись ему, Аллен бледно улыбнулся.
- А ты насморком заболела, похоже, - сказал он как-то низко и бесцветно, я кивнула. Он обнял меня свободной рукой за плечи и прижал к себе.
- Никогда не думал, что проститься ними будет так сложно…
Я уткнулась лицом в его белый комбинезон, видимо он недавно прибыл в штаб.
- Я рада, что ушли они так легко.

@настроение: депресняяяяяяк вообще-то.

@темы: Грустное, Литература, Рассказ, Творчество